Четверо в дороге
Шрифт:
Рыжков любого человека, как правило, выслушивал до конца, и по его невозмутимому лицу, по спокойному взгляду невозможно было понять, о чем он думает.
— Я слыхал о Лаптеве. То, что мне говорили, не согласуется с вашими выводами. Лаптева очень хорошо аттестовали. Фронтовик. Был директором эмтээс, за хорошую работу награжден орденом Ленина. Между прочим, Лаптев тоже был когда-то председателем райисполкома. Долго болел. Ну и что?..
Слова Рыжкова, такие, казалось бы, обычные, сказанные спокойным голосом, сыпались на голову Ямщикова подобно камням. Дмитрий Герасимович поразился: он впервые узнал, что Лаптев был когда-то награжден орденом Ленина и работал председателем райисполкома,
— Все это было очень давно, Николай Николаевич. Люди меняются. Во всяком случае, в Новоселовском совхозе Лаптев показал себя не совсем с хорошей стороны.
— А в чем это выразилось? Вы были в Новоселово?
«Вот дурак, — обругал себя Ямщиков, — не готов к разговору, не надо было начинать».
— Ко мне заходил Утюмов, он крайне недоволен Лаптевым, Николай Николаевич. Утюмов требует, чтобы Лаптева от него убрали. По словам Утюмова, это страшно неуживчивый человек, с большими причудами.
Утюмов не говорил о неуживчивости Лаптева и его «причудах», Ямщиков добавил эти слова от себя, благоразумно решив: «Никто не будет разбираться в том, какие слова произнес Утюмов, а какие я». Он не знал, что ему делать, что говорить, и обрадовался, когда к Рыжкову подошли депутаты — председатели колхозов.
4
Жизнь складывалась совсем не так, как хотел бы Утюмов.
Ну, посудите!.. Он был почти уверен, что сразу после отпуска его переведут или в областной город, или в райцентр, никто вроде бы не возражал и говорили сочувственно: «Да, да, конечно, при такой работе болезней не избежать, к тому же возраст. Понимаем». Кем хотели назначить, не говорили. Спрашивать было не совсем удобно, и Максим Максимович потихоньку разузнавал, где какая подходящая должность не занята или вскоре освободится. Кое-что было на примете. Но время шло, должности эти постепенно занимали, и Максим Максимович начал тревожиться. Тревога оказалась небезосновательной. Когда он в конце двухмесячного отпуска, после многочисленных врачебных осмотров, лечения от диабета и сердечной слабости, пришел к председателю райисполкома, все еще чувствуя некоторое недомогание и боясь признаться в этом, Ямщиков сказал со вздохом:
— Мы тут решали... Придется тебе еще какое-то время пожить в Новоселове Может быть, к зиме...
«Понабрал всяких», — подумал Максим Максимович со злобой о Лаптеве, считая новичка если не полностью, то частично виновником своей неудачи, и тут же «ввернул» несколько критических фраз о своем новоиспеченном заме, надеясь, что председатель, как и в прошлый раз, поддержит его. Но Ямщиков нахмурился:
— Не делай, пожалуйста, скоропалительных выводов: присмотрись к нему поближе. Не какой-то случайный человек, а все же бывший директор эмтээс, награжден орденом Ленина. Надеюсь, тебе известно, что этот орден так просто не дают. Понимаю, понимаю, новое время — новые требования. Помоги человеку. Если что не так, предупреди, накажи, наконец, ты же директор.
Ямщиков и сам не знает, почему он умолчал о том, что Лаптев работал когда-то председателем райисполкома.
— Да ты и сам, Максим, знаком с его биографией. С работы его не снимали, он по болезни...
Свое, редкое в наше время и, пожалуй, несколько старомодное имя нравилось Утюмову, ему казалось, что оно легко запоминается; он замечал: его имя нравится и другим, и это было приятно.
Биографии Лаптева он не знал, его «личного дела» не смотрел, а сам Лаптев сказал о себе коротко: закончил институт, работал в МТС — и все. Из беседы с председателем райисполкома, изо всех последних событий Максим Максимович
Еще до последней встречи с Ямщиковым Утюмов удовлетворил просьбу Птицына, назначив его начальником отдела кадров. Конечно, будучи в отпуске, он не мог издать приказ о новом назначении Птицына, но все сделал, чтобы приказ этот был издан: договорился с областным начальством — Птицын как-никак главный агроном, позвонил Лаптеву, будучи уверенным, что заместитель директора если и не обрадуется, то, во всяком случае, возражать против такого решения не будет. И Лаптев ответил: «Хорошо, пусть работает в отделе кадров».
В мае прислали нового главного агронома. Мухтарова Андрея Сагимбаевича. Казах. Глаза бойкие, упрямые. Говорит с акцентом, фразы строит очень правильно, по-книжному, как бывает с людьми, в детстве не говорившими на русском. Вынослив. Однажды застрял с машиной в болотине, прошагал километров тридцать по грязи, и у конторы, счищая с сапог пудовую грязь, залился смехом, рассказывая, как они с шофером безуспешно вытаскивали «газик» и всю ночь брели под проливным дождем.
Многое в Мухтарове и в Лаптеве было неясно Максиму Максимовичу, эти люди проступали как из густого тумана...
Дни тянулись однообразные; после отпуска прошло месяца три, а кажется, годы: тяжкое настроение растягивает время подобно резине. Вроде бы ничего особо страшного не случилось: он по-прежнему директорствует, ему обещают (все же твердо обещают!) место в городе, и со здоровьем не хуже, чем было, даже лучше, а на тебе — порою тошнехонько, хоть вой.
Он впервые остро ощутил, как трудно, как неприятно работать с людьми, которые не ценят тебя и которых не понимаешь ты, и радовался за свое прошлое, когда он каждого специалиста, конторского служащего просматривал со всех сторон, долго изучал, прежде чем приблизить к себе, когда его слово было непререкаемо. Это вовсе не значит, что Утюмов не терпел возражений, не принимал критики, дело в другом: за вежливыми словами Лаптева, Мухтарова, секретаря парткома Весны и девчонки Дубровской он улавливал или спокойное безразличие, или скрытое неуважение к себе. Бывает, спорит человек, ругается, глядит злыми-презлыми глазами, кажется, ударить готов, а все же признает твой директорский авторитет, чтит тебя; разговаривая с таким, Максим Максимович чувствует себя спокойно, уверенно, даже тогда, когда приходится признавать поражение, идти на попятный, а главное — он уважает себя. Теперь — не то.
«Все идет к одному... — печально, в который уже раз об одном и том же думал Максим Максимович. — Вот и Птицын ускользнул, как щуренок. Понаехали всякие... со всех сторон... Разнохарактерные... И внешне... ну совсем разные, а по сути-то своей глубинной одинаковые».
Никогда раньше он не анализировал свои действия, не раздумывал, правильно или неправильно поступает, почти все тотчас же забывалось, теперь — нет, и это «нет» вызывало в нем чувство тревоги, которое было тягостно из-за своей неотвязчивости. Чаще всего вспоминался Лаптев.
Вначале Иван Ефимович показался Утюмову слабым, болезненным человеком, привыкшим к тихой кабинетной работе. Максим Максимович почему-то думал, что главный зоотехник все, чему учился в институте, перезабыл, что практик из него никакой и будет он в совхозе слепо тыкаться, как новорожденный котенок. Потому, видимо, посматривал на Лаптева снисходительно, даже свысока, говорил с ним, как и со всеми подчиненными, чуть-чуть грубовато. На днях Ямщиков ошарашил его: Лаптев был председателем райисполкома. Сколько раз ругал себя за то, что даже не просмотрел личного дела своего зама, не побывал с ним на фермах, не поинтересовался, как тот ведет себя с народом, все стремился быстрее в город удрать — идиот!