Четверо в дороге
Шрифт:
— Надо нам увеличивать маточное поголовье свиней, — сказал однажды Лаптев. — Процент маточного поголовья у нас слишком низкий.
— Нельзя сводить все проблемы совхоза, успехи и неуспехи только к маточному поголовью, — холодно отозвался Максим Максимович. — Дело тут не только в нем...
Утюмов утрировал, он понял, что хотел сказать Лаптев, но изображал, будто плоховато понимает. «Как говорит. Видно, думает, что перед ним студент или свинарка, а не директор». Он и без Лаптева знает, что маток надо иметь побольше, не от боровов же ждать поросят. Когда-то в давние годы требовали сведения только «по общему поголовью». Дай больше «голов». И давал, непременно указывая в отчетах: «Достигнуто
По зоотехнии у него с Лаптевым не было больших расхождений: в чем-то не соглашались, случалось, спорили; такие отношения можно бы считать терпимыми, тем более что только начали работать совместно; наверное, время — лучший лекарь — постепенно сгладило бы шероховатости, но Лаптев, как казалось Максиму Максимовичу, лез не в свое дело, пытался выступать как администратор, руководитель и тем досаждал Утюмову. Что он только не говорил о тех же общесовхозных планерках, отмененных им в отсутствие директора и вновь введенных Утюмовым: «По несколько часов в сутки пропадает зря... Воспитываем безответственность... Не приучаем к самостоятельности...»
Максим Максимович с насмешливой улыбкой кивал головой:
— Они покажут тебе самостоятельную работу. Такую самостоятельность покажут, что потом тошнехонько будет. Пока оставим, как было, а дальше увидим.
Максим Максимович рассчитывал, что после отпуска люди потянутся к нему с жалобами. Но все шло вроде бы нормально, жалоб не было. Видно, Лаптев все же грамотный зоотехник.
Кое-что, правда, Утюмов изменил. На планерки теперь собирались не к пяти, а к семи утра. И на час, не больше. Директор все чаще стал повторять фразу, услышанную им от Ямщикова: «Прошу ближе к делу!» У него появилась тягостная, незнакомая ранее скованность; он каждую минуту ждал возражений, реплик, критики, и как-то так получалось, что все меньше и меньше говорил, меньше давал заданий, охотно бросая фразу: «Прошу ближе к делу!»
Настораживал Утюмова и новый главный агроном. Заявившись в Новоселове и только-только успев поздороваться, Мухтаров сказал, уставившись на директора черными колючими глазами:
— У вас уже сеют. Я видел. Не надо торопиться с севом, Макысим Макысимович. Ранний сев в наших условиях к хорошему не приводит.
Слова он произносил правильно, с легким акцентом, лишь имя и отчество директора почему-то безбожно коверкал, и это раздражало Утюмова.
— Вы пока устраивайтесь, – осмотритесь, — посоветовал он. — А потом разберемся, что к чему.
Когда позвонил председатель райисполкома Ямщиков и спросил: «Ну как дела?», Утюмов ответил:
— Вчера сеять начали.
— Хорошо! Уже многие хозяйства в области приступили к севу.
— К нам новый главный агроном прибыл...
— Ну и как?..
— Кто его знает, Дмитрий Герасимович. Недаром говорят: надо с человеком пуд соли съесть, чтобы понять его. Первое впечатление не совсем благоприятное. Говорит, что мы слишком торопимся с севом.
— Почему он так считает?
— Не объяснял.
— Надо было спросить.
Действительно, надо было спросить, но категоричный тон нового
— Некоторые молодые специалисты мнят себя стратегами.
Утюмов сам не знает, почему причислил Мухтарова к числу «молодых», так уж вырвалось, и тут же подумал с удовлетворением, что Ямщиков не видел новичка, а значит, и примет на веру.
«Ох, уж эти специалисты! — раздраженно думал Максим Максимович. — Взять хоть пигалицу Дубровскую. Даже в походке ее что-то слишком самоуверенное»... Только что хохотала с конторскими девчонками, а, войдя к нему в кабинет, сразу маску недовольства на розовенькую детскую мордочку напялила — нахмурилась, поджала губы, будто директор тяжко обидел ее. Голос хрипловатый, низкий, на старушечий смахивает:
— Надо проводить экономические совещания. Они принесут большую пользу.
И эта — о бедном Вьюшкове:
— Он или мало чего понимает, или допускает, я бы сказала, преступную халатность.
Раскрыла блокнот и давай цифрами сыпать, будто семечками. Затрат столько-то, убытки составляют... Дескать, вот так и никак иначе.
Ее слова обижали Максима Максимовича.
— Иван Ефимович говорит...
«Как у них все легко и просто, — злился Утюмов. — «Мало понимает», «Преступная халатность».
«Иван Ефимович говорит», «Иван Ефимович велел», «Так решил Иван Ефимович» — это Максим Максимович слышал не только от Дубровской...
«Неймется людям, не живется спокойно. И голос какой уверенный — почти приказывает».
Он слыхал об экономических совещаниях, читал о них, одно время даже подумывал, не организовать ли их у себя в совхозе, но не решился: в Новоселове и без того много заседаний и немало речей. Максим Максимович на месте новичков тоже предлагал бы что-то новое: новаторов ценят, только стоит ли сейчас, когда, можно сказать, сидишь на чемоданах, с нетерпением ожидая вызова в город, заниматься перестройками, эффективность которых в условиях Новоселове еще весьма сомнительна; главное, к чему он стремился, — сохранить все на прежнем уровне, избежать чэпэ, которые, как никогда прежде, могут повредить ему.
Разговор с Дубровской навеял на Утюмова какую-то странную щемящую грусть. Все у молодых специалистов есть ныне; обучили, выхолили, ишь как легко, уверенно рассуждают. И одежда модная. А Максим Максимович в их годы носил латаную стеганку, кирзачи, которые «каши просили».
Птицын, тот вконец отшатнулся, держится замкнуто, силится показать, что погряз в бумагах, подозрительно быстро привык к канцелярщине — ловко перебирает бумажонки, столь же ловко подшивает их, будто только этим и занимался всю жизнь, научился печатать на машинке, с планерок старается улизнуть, ни о чем, кроме как об отделе кадров, не говорит и можно подумать, что никакого отношения к агрономии он никогда не имел. Не выдержал однажды Максим Максимович, сказал ему грубо:
— В укромное местечко запрятался и лапки сложил.
— Ввиду болезни, Максим Максимович. Что я теперь... Плевком можно зашибить.
«Надо же, прикидывается!» — подивился Утюмов, кажется, впервые заметив юношескую, как у Дубровской, свежесть щек Птицына.
— Притворяешься...
— Дела свои содержу в порядке... — Он пожал плечами, дескать, зачем придираться.
Будто ничего не понимает, чертов обыватель.
Утюмов чувствовал: приказы директорские уже не столь обязательны для людей, фигура его не столь впечатляюща; на глазах у всех он как бы бледнел, стушевывался, и от этого в душе поселялась постоянная тревога и въедливая горечь. И, как часто бывает в таких случаях, стало давать знать о себе немолодое сердце: пройдешь быстро — одышка, на лбу пот холодный выступает. И аппетита никакого нет.