Четверо в дороге
Шрифт:
Но это еще не главное. «Главное» в земле зарыто, в старинном медном кувшине с великолепным страусовым горлышком — в музеях чудо такое не увидишь. Тридцать пять золотых пятирублевок, серьги и кольца золотые. «А медных монет не счесть. Пятирублевки с фронта привез, серьги у цыганок на хлеб выменял в голодуху. А медяки старик один задарма отдал. Бери, говорит, кому они теперь нужны. О, еще как будут нужны! Кувшин в огороде закопал — десять шагов от бани к югу. Наверху грядка с луком, внизу — золотишко.
И
С базара деньжонки-то. Там ладненько получается у него. При других порядках купцом бы стал. А что, и стал бы! Почему нет? Хватка есть, вкусы покупателя знает. Ну, вот такая картинка... Весна. Грязина, лужи, слабый дождик. Топает по базару мужичок, из кармана горлышко поллитровки выглядывает, поблескивает. Торопится мужичок, ищет закуску славнецкую. Тут и подзывай его, тут и подсовывай редисочку крупную, ядреную — сколько хочешь отвалит.
С этой бы хваткой Сычеву да в старую порушку!.. Жил бы как у Христа за пазухой.
Знал бы в те давние годы, что победят большевики, отдал бы им и душу, и тело. А так ли? Не-ет, этот новый мир чужд ему. Чужд. Тело — да, но только не душу.
Когда-то он хотел шагать «в ногу со временем». Да уж больно трудно — ямы, ухабы, кочки, болотины на дороге. Сперва-то, при царском режиме, торопко пошел было, а потом покачиваться, спотыкаться начал, падать. А теперь так и вовсе задним ходом, как рак...
Как они головы поднимают, эти нынешние активисты. Посмотрите на Шахова или Ваську Тараканова. Шахов — начальство, костюмчик — шик и голос генеральский. Васька шляпу напяливает, при галстуке. А ведь отцы их в заплатах, в рваных обутках ходили, клички имели. В царскую пору отец Васькин на вечерках хвастался перед девками: «Мясцо в зубах застряло, выковырять надо». Смотрите, мол, какой богатый, мясо жру.
Летом спел Сычев пьяному Тараканову частушку, с подковыркой частушку, с антисоветским душком. Так у Васьки глаза от злости кровью налились, как у быка в драке, чуть не убил. Долгонько с синяками ходить пришлось, прятался, когда Ваську видел.
С утра до ночи — работа. Только после обеда поспит часок да во время дежурства у магазина вздремнет. Дремал. Сейчас уже не будет дремать. Два раза заставали спящим на посту. Последний раз ночью осенней. Где-то ставни печально поскрипывали, тяжко и болезненно постукивали отрывающиеся от кровли листы железа — шумы, нагнетающие тоску и сон. Видел во сне всякие приятные вещи: курорт южный, белые шикарные виллы, кипарисы и себя, купающимся в морских волнах. Потом он командовал пароходом. Почему пароходом, бог его знает, — никогда не мечтал о капитанстве. Проснулся от удара в плечо. В лицо ему светили фонариком, и начальнический
— Как вы смеете спать? Как вы смеете?!
Освободили от должности, сторожем уже никуда не берут. Спросит насчет работы — «приходите завтра с документами». А назавтра другая песня: «Свободных должностей нет. Очень сожалеем...» Значит, справки навели и ни о чем, конечно, не сожалеют.
Стал чернорабочим в механическом цехе. В другие цеха не взяли. Шахов взял.
С годик поишачим. А потом... потом видно будет. Жаль, Мосягин сбежал. А может быть, в одиночку-то и лучше...
Придя на утреннюю смену, Сычев начал разыскивать профорга, надо было встать на учет. Горбунов работал в ночную. Сычеву показали на мужчину крепкого телосложения, который, азартно размахивая руками, что-то рассказывал пожилому токарю.
«Оратор», — не без иронии подумал Сычев.
Резковато, требовательно прогудел гудок. Горбунов пошел к выходу. Сычев несмело окликнул его.
Пожимая руку, Горбунов улыбнулся. Сычев подивился: до чего сильно улыбка изменяет, красит грубое лицо профорга.
— Документы с собой?
— Так вот они. — Сычев вытащил из кармана пиджака профсоюзный билет и учетную карточку. — Вот они, документики-то, хи-хи!
Горбунова удивил идиотский смех незнакомого человека.
— Смешинка в рот попала?
И тут вдруг (как часто все же в нашей жизни появляется это, хотя и простое, но со зловещим оттенком слово), вдруг лицо у профорга вытянулось, стало настороженным, сердитым, огрубленным и опасливым. Горбунов глянул на руку Сычева, глянул так, будто это была не рука, а змея гремучая, и уперся взглядом в ухо рабочего.
— Сыми-ка шапку, мил человек, — сказал тихо, почти шепотом.
— А что такое?
— Сыми!
— Чего тебе?
— Сыми, говорю!
— Да ты чё?
— Ну! — Он грубо содрал шапку с головы Сычева, коротко усмехнулся, лицо сделалось торжествующе злобным. — Иди-ка сюда! — Потянул Сычева в сторону, подальше от станков и людей. А почему потянул, и сам не смог бы сказать: уж ему-то чего было таиться.
— Ну-ну, сдурел что ль или выпил?! — Сычев откинул руку Горбунова. — А ишо профорг.
— Неуж это ты? Глазам не верю. Бог ты мой! Ты ведь! В самом деле ты. Т-ты!! Чудеса! Как в сказке. Ха-ха-ха! — Хохотал он прямо в лицо Сычеву. — Здравия желаю, ваш-ше бл-лагородие! Надо же!..
— Чё ты плетешь? Ну чего ты плетешь-то? — Сычев говорил быстро, хрипловатым грубым голосом, по-шарибайски окая — изображал простака.
— Хотя ведь ты был не офицером, а унтером — нижний чин. До благородия не дотянулся. Но каким унтером! Всем унтерам унтер. А ишо говорят, будто чудес не бывает.