Четвертый разворот (сборник)
Шрифт:
«Сдохли!»
Волнения в его голосе я не заметил, это я точно помню, потому что еще ничего не понял. Мы падали к земле, стало так тихо, что мне показалось — я оглох. Похоже, в эти секунды мы онемели, а он уже выискивал глазами место, где бы приткнуться. Он стал давать команды Тимофею Ивановичу — спокойно, четко, отделяя каждое слово. Тот сделал все, потому что и в этом случае Рогачев цитировал страницу руководства, а значит, ошибка исключалась. Но двигатель не запустился. Саныч встрепенулся и, матерно выругавшись, уменьшил скорость снижения и скорость планирования.
«Что
Видать, Рогачева все же взяло сомнение.
Земля стремительно приближалась.
«По курсу — ближний привод!» — сказал я весело, потому что от волнения на меня напал смех.
«Понял!» — ответил Рогачев и еще уменьшил снижение, будто бы и впрямь собирался дотянуть до бетона.
Скорость упала настолько, что самолет переваливался с крыла на крыло от неустойчивости и готов был свалиться на землю. Саныч что-то проворчал — наверное, предлагал отвернуть влево.
«Перетянем!» — выдохнул Рогачев, не давая увеличить скорость.
Я запоздало порадовался, что нас подводили выше обычного, так что в запасе было метров двести. Вот эти метры и помогли нам не сбить антенны на крыше радиостанции и приткнуть самолет на полосу безопасности.
«Чего они заглохли? — сказал Саныч, когда нас вытащили на бетон и определили на дальнюю стоянку. — Ты их не выключил, случайно? Такое в авиации бывало».
Рогачев согласился, что такое и впрямь бывало, но тут же доказал, что выключить никак не мог: во-первых, он пилотировал и руки его лежали на штурвале, во-вторых, надо было отбросить упор, а он — на месте.
«Я не настолько залетался, чтобы выключать двигатели в воздухе, — сказал он весело. — Сами встали».
«Именно!» — подтвердил Саныч.
Рогачев сказал, что специалисты разберутся, но в этом он ошибся. На другой день к нам прилетел инженер отряда. Ковалев пришел в гостиницу и прокурорским голосом предложил сознаться в выключении двигателей. Рогачев оторопел до того, что не сразу нашелся, а после сказал Ковалеву, что ему придется извиняться. Тот только ухмыльнулся, ушел и, будучи уверен, что двигатели выключили пилоты, стал готовить самолет к вылету. Саныч, узнав об этом, философски заметил:
«Как оно в жизни все мудро: в каждом отряде хотя бы один дурак, но отыщется!»
«Такие, как Ковалев, только облегчают жизнь. Не находишь?»
И Саныч ответил как-то неопределенно:
«Как знать!»
Через пару дней расшифровали самописец, и стало понятно, что причина в другом. Была назначена комиссия, и все мы собрались на стоянке. Рогачев подмигнул мне. Ковалев встретил начальство у плоскости, приложил руку к козырьку и четко доложил, что двигатели опробованы и можно лететь. Его сначала даже не поняли, дескать, как это опробованы?!
«Так точно! — подтвердил Ковалев по-армейски. — Испытаны на всех режимах!»
Его спросили, понимает ли он, что натворил, и он снова повторил свое: «Так точно!»
III
Хорошо было у моря, и уходить не хотелось. Солнце все больше склонялось к далекой
— Все! — решительно сказала Лика, вставая. — Больше здесь делать нечего!
— И правда, — поддержала ее Татьяна. — Пора и честь знать.
Эти слова и впрямь дали толчок: мы быстро переоделись и отправились в кафе. Пока шли, разговор крутился вокруг того, что нам непременно не повезет — то кафе окажется закрытым, то свободных мест не будет. Больше всех говорила Лика, и я подумал, что именно ей хочется посидеть в компании, развлечься и вот это желание рождало суеверие. Наверное, каждый из нас, если чего-то очень хочет, то сотни раз оговаривается, убеждает себя, что ничего подобного не произойдет, будто бы заклинает судьбу, но в глубине души надеется — произойдет, непременно произойдет.
— Кафе будет открыто, — успокоил Рогачев Лику и добавил: — А людей там будет ровно тринадцать человек.
— Значит, хватит места и нам, — засмеялась Татьяна. — Мы же много не просим, каких-нибудь пять мест. Всего лишь... Должна же быть высшая справедливость: в кои веки собрались.
Мне хотелось позлить ее, и я сказал, что высшая справедливость как раз и проявится в отсутствии свободных мест, или в закрытом наглухо кафе — вот так. Она не поняла или же была согласна, но против обыкновения промолчала.
В кафе мы попали свободно, нам даже достался столик на улице, что было настоящим везением, — на свежем воздухе, под кронами деревьев. Рогачев подозвал официанта и заказал, как обещал, форель и сухое вино.
— Есть на свете справедливость, — мечтательно заговорила Лика, когда официант ушел. — Вечер чудесный, сень деревьев, форель... Тысячу лет не испытывала ничего прекраснее.
Она благодарно взглянула на меня, как бы напоминая, с какой шутки все это началось, а Рогачева спросила, кивнув на ближайшую липу, что это за порода.
— Платан, — не раздумывая, ответил Рогачев и улыбнулся. — Разве не видно.
— Чинара, — с удивлением возразила Татьяна и пропела: — «В саду под чинарою пустой...» Так ведь?
Последние слова явно относились ко мне.
— Командир сказал «платан», значит, платан, — ответил я, пожав плечами. — Может ли быть иное мнение...
— Да ну тебя! — вдруг перебила меня Татьяна довольно зло. — Никогда не хочешь сказать по-человечески, всегда выделяешься!
Спорить я не стал и предложил спросить у Тимофея Ивановича, который тихо взирал на нас и напоминал в этот момент доброго и мудрого наставника, который не очень-то возражает против шалостей детей. Все повернулись к нему, а он, как водится, скосил глаза на Рогачева. Тот разрешил, и наш механик осторожно предположил, что дерево напоминает липу, и эта осторожность говорила, что, в общем, он не возражает и против платана.