Четыре года
Шрифт:
– Ты понимаешь, через сколько препятствий потянуло меня, дурную? Мальчик. На пять лет моложе меня.
– На четыре года и даже меньше четырех месяцев.
– Мой ученик. А ведь педагог ограничен определенными моральными рамками. Замужняя женщина с ребенком. Совсем очумела.
Борис нежно поднес к губам ее руку.
Трамвай остановился на кольце конечной остановки. Рассказ Леси Петровны настолько поглотил его, что он не заметил, как несколько километров они ехали сквозь сосновый лес. Сейчас Борис стоял, не понимая, от чего он пьянеет, от густого запаха пропаленной на солнце хвои или от присутствия
На следующий день он ждал ее на трамвайной остановке недалеко от школы. И снова тот же маршрут. Но сейчас он увидел, как красива пуща с вкрапленными в нее дачами и санаториями. Они вышли на последней остановке и углубились в лес.
Подлесок между стволами старых сосен надежно отгораживал их от окружающего мира. Опавшая хвоя мягко пружинила под ногами. Она обняла его и осторожно прикоснулась губами к его губам. Впервые он целовал женщину. Как тогда, во время танца на выпускном вечере, она прижалась к его твердости, едва покачивая бедрами. Это волшебное трение сводило его с ума.
– Осторожней, родной, задушишь.
Он снял тенниску и застелил ею хвою. Леся Петровна опустилась и привлекла его к себе. Он целовал ее, и гладил, и сквозь тонкую ткань платья ощущал сказочность ее тела. Рука его оказалась под платьем. Ладонь скользила по изумительной гладкой нежности, проскользнула под резинку трусиков, крепко сжала плотную прелесть ягодицы. Это было пределом. Она извивалась. Едва слышный стон вырвался, когда открытым ртом схватила его губы и вся прижалась таким желанным и желающим телом. Он с трудом оторвался, чтобы расстегнуть брюки. И снова рука под платьем. Она уже не прижималась, а вдавливалась в него. И вдруг резко отстранилась, осторожно отвела его руку, снимающую трусики, и, задыхаясь, прошептала:
– Не сегодня, родной.
Ничего не понимая, он посмотрел на нее, опаленную желанием.
– Сегодня нельзя.
Он не стал задавать вопросов. Каждое слово, каждый звук изрекались божеством. Ему, смертному, оставалось только повиноваться.
В трамвае по пути домой он восстанавливал и снова переживал каждое мгновение в лесу, подаренное ему судьбой.
Два следующих дня были точным повторением первого дня в лесу. Она позволяла ему все. До определенного предела. При всей неопытности он понимал, что она желает нисколько не меньше, чем он. Тем непонятнее было ее внезапное отрезвление в момент кульминации и это вымученное, мягкое, но такое непререкаемое "Не сегодня, родной".
В начале июля он дважды приезжал на их место в лесу. Хотя до условленного времени оставалось еще около получаса, она уже ждала его.
В третий раз трамвай напоминал подводную лодку. Верхушки сосен с трудом поддерживали готовое рухнуть небо, низвергавшее водопады. Молнии сверкали непрерывно. Он был уверен, что Леся не придет. Но и сейчас она уже ждала его, укутанная в просторный мужской плащ. По пути от остановки трамвая он промок до нитки. Распахнув плащ, она прижала его к себе.
Борис рассказал, что подал документы на радиофизический факультет университета. Она пожелала
У нее не было телефона. Ближайший автомат – на конечной остановке трамвая. У него телефон в коридоре коммунальной квартиры. Приходить в село Леся категорически запретила. Но пообещала что-нибудь придумать, чтобы встречи не зависели от погоды.
Как на грех, всю неделю хлестали дожди. В первый погожий день он приехал на полчаса раньше условленного времени. Она пришла почти вслед за ним. Они обнялись и поцеловались, но возможности распалить себя она ему не дала. Обстоятельства сложились так, сказала она, что почти на месяц им придется расстаться. Они уезжают в отпуск к родителям мужа. Надеется вернуться в середине августа и позвонит.
Борис почувствовал себя покинутым ребенком. Не проронил ни звука. Она безошибочно поняла его состояние и, утешая, прижалась к нему. И снова все, как обычно. И снова непонятное "Не сейчас, родной" И уже перед самым расставанием она как-то странно, необычно посмотрела на него и грустно сказала:
– Я так тебя хочу! Я так хотела бы от тебя сына!
Он рванулся к ней, но она отрицательно качнула головой.
– Нет, любимый, иди.
Мир опустел без поездок в лес, ставший частью самого необходимого человека. Рациональный ум старался уравновесить потерю пониманием того, что пять-шесть часов, которые занимала поездка, окажутся приобретением в пору подготовки к конкурсу медалистов. На двадцать пять зарезервированных для них мест подали документы семьдесят человек.
Письменный экзамен по математике оказался для Бориса почти примитивным. Уже через два часа и двадцать минут (на экзамен полагалось четыре часа) он отдал законченную и тщательно проверенную работу. Только один медалист, мальчишка с ярко выраженной еврейской внешностью, сдал работу минут на пять раньше его. После письменного экзамена в списке осталось всего тридцать восемь медалистов. Бориса очень удивил такой отсев. Экзамен ведь был легким. Тем более возросла его уверенность в том, что он будет принят в университет.
На устном экзамене все шло гладко, как и на письменном. Но от Бориса не укрылось нетерпение, даже раздраженность экзаменатора, не находившего слабых мест в обороне экзаменуемого. После точного четкого ответа на вопрос, сколько возможностей построения шеренги из восьми человек, при- том, что один и тот же всегда будет крайним, экзаменатор вдруг спросил:
– А кто написал оперу "Богдан Хмельницкий"?
Возможно, Борис вспомнил бы фамилию композитора, но, застигнутый врасплох, ответил:
– Не знаю.
– Вот как? А кто написал произведение, по которому написана опера?
– Не знаю.
– А музыку вы любите?
Борис любил музыку. Он помнил большие фрагменты симфонических произведений. Ему нравились Гудмэн и Миллер. Ему нравились хороший джаз и музыка многих народов. Но, чтобы пресечь вопросы, не имевшие никакого отношение к математике, он односложно ответил:
– Нет.
– Вот как? А хотите попасть на радиофизический факультет.
Он ничего не рассказал, вернувшись домой, но бабушка обняла его так, как всегда обнимала, когда в душе его скребли кошки. Как хорошо было бы сейчас прижаться к Лесе.