Четыре степени жестокости

Холлиэн Кит

Он замолчал. Когда повисла пауза, я поняла, что ему не хочется ни с кем общаться. У него даже не было желания встретиться со своей любимой «приемной дочкой».

Когда он все-таки согласился, я облегченно вздохнула, поблагодарила его и попрощалась. Потом перезвонила и спросила, где он живет. Он назвал меня маленькой прелестной идиоткой.

Я ехала на восток города. Когда-то там жили ирландские эмигранты, а теперь селились выходцы из Сомали и Вьетнама. Дощатые домики напоминали мне о детстве, проведенном

в доме родителей. Помню, там под лестницей был уютный закуток, где хранились пылесос и шары для боулинга и где любили прятаться дети, а подпол был забит старой мебелью и рулонами заплесневелых ковров, от которых жалко было избавиться. Маккей и его жена жили как типичная рабочая семья, без особых накоплений. Мне стало стыдно за то, что я столько лет подозревала его в разных грехах.

Маккей вышел встречать меня, шаркая ногами в тапочках, как старый дедушка. В гостиной стояли кушетка и кресло, а между ними — расшатанный столик для кофе. Рей согнулся и медленно опустился в кресло, я расположилась на кушетке. У него был нездоровый цвет лица, на руках вздулись вены. Миссис Маккей не было дома, и я подумала, что он специально отослал ее. Телевизор работал, но звук был отключен. Я удивилась, заметив на экране церковную службу. Сегодня же не воскресенье.

Рей выключил телевизор, нажав большим пальцем на кнопку питания.

— На кухне в буфете за плитой есть бутылка «Кентукки». Налей нам по стаканчику.

— Но, Рей, послушай… — запротестовала я.

— Перестань, — усмехнулся он. — Я и так бросил курить. Если не хочешь, сам схожу.

Разумеется, я встала и, как послушная девочка, поплелась на кухню.

Плитка на полу возле холодильника была отколота. Вдоль подоконника над раковиной стояла коллекция миниатюрных фарфоровых кошек. Два бинокля свисали с полотенцесушилки, рядом висел календарь с различными птицами. Я нашла бутылку и налила в стаканы бурбон, не решившись разбавить его.

— Скучаешь по работе? — Я почувствовала себя виноватой за то, что пришла в форме.

Он улыбнулся, покачал головой и тяжело вздохнул.

— Да. Скучаю по этому чертову месту. Надо было сходить туда на экскурсию. Вчера я весь день рассматривал фотоальбом. Как там дела?

Я не знала, что ответить.

— Все очень странно, Рей, — наконец подала я голос. — Я больше ни в чем не уверена.

Рей прищурился.

— Почему? У тебя неприятности?

Этот вопрос словно разрушил невидимый барьер между нами, и я невольно вспомнила об огне. Сидя перед Маккеем в комнате, напоминающей душный музей, я подумала, почему нам с отцом было сложно найти общий язык. Вспомнила тот год, когда мама ушла от него, то есть от нас, чтобы жить у своей сестры.

Мы с отцом мало общались. Возможно, он переживал сильную депрессию и поэтому не мог общаться со мной, хотя мы жили с ним под одной крышей. Неожиданно я подумала, что моя тревога, которая заставляла меня все время что-то делать, злиться, бороться, сопротивляться, идти вперед в своих тщетных

и амбициозных попытках добиться успеха, и пустота жизни без всего этого — проявление того же самого болезненного состояния. Не исключено, я была подвержена той же самой депрессии, только проявлялась она по-другому.

— У меня могут возникнуть неприятности, — призналась я, пытаясь скрыть волнение.

— Тебя втянули в какое-нибудь дерьмо? — В его голосе звучала отеческая забота, которой мне так не хватало.

— Сегодня я даю показания на судебном процессе. Говорят, я слишком сильно ударила Шона Хэдли.

Маккей покачал головой.

— Мне грустно слышать об этом. Кстати, спроси у Хэдли, как ему живется без яиц.

— Но дело не только в этом, — продолжила я. — Мне нужно выяснить кое-что еще.

— Что же? — Заметив мою нерешительность, он добавил: — Господи. Кали, ты оторвала меня от важных дел, а теперь не хочешь ничего говорить? Что у тебя на уме?

Я восприняла его нетерпение как хороший знак.

— Я хочу, чтобы ты рассказал, что тебе известно о «Социальном клубе Дитмарша».

Он опустил глаза, но его губы тронула легкая улыбка. Откинувшись на спинку кресла, он некоторое время смотрел на темный экран телевизора.

— Даже не стану спрашивать, почему тебя это интересует, — сказал он наконец.

— Хорошо, — отозвалась я и замерла в ожидании.

— Я просто пытаюсь найти способ уйти от этой темы.

— Все в твоих руках, — вздохнула я. — Но мне хотелось бы узнать, что тебе известно об этом.

— Ты думаешь, эта информация тебе поможет? Избавит от дерьма, которое может на тебя свалиться?

— Надеюсь. — пробормотала я, хоть и не верила в то, что говорила. Я понимала, что дерьмо мне все равно придется разгребать самой.

— Ты уже большая девочка и сама делаешь выбор.

Я ждала. Он пожал плечами и стал крутить стакан, стоявший на обитом тканью подлокотнике кресла.

— Был хор, который назывался «Социальный клуб Дитмарша», — начал он. — Сто лет назад, на рубеже веков.

— Хор? — Я не ожидала услышать нечто подобное.

— Что-то вроде вокального коллектива. Приятные, подтянутые мужчины, которые пели приятными низкими и высокими голосами. Каждый год выступали на ярмарке штата. Несколько раз их приглашали на балы. А однажды они пели даже в доме губернатора. Благовоспитанные ребята, настоящие мальчики из хора.

— Это были офицеры охраны? — спросила я. — Надзиратели, которые работали в Дитмарше, а не заключенные?

Он бросил на меня недовольный взгляд.

— Разумеется, туда не брали долбаных зэков. Да. Это были тюремные надзиратели. Офицеры охраны. Мы. Хор просуществовал до Первой мировой войны. Затем людям разонравилось такое пение. Возможно, из-за того, что появилось это чертово радио.

Рей замолчал. Я увидела, что он пытается отдышаться. Он слишком много говорил без перерыва, и мне стало неудобно, что я спровоцировала его на это поведение.