Четыре степени жестокости
Шрифт:
— Они хотели, чтобы я отдал это моей матери. — Его голос звучал спокойно, я видела, что он совершенно подавлен, очень устал и не испытывает никаких эмоций.
— Твоей матери? — Я вспомнила женщину в номере мотеля и ее розовые щеки.
— Да, на сохранение. Этот комикс надо спрятать там, где его никто не найдет. Но я не мог втягивать ее в это. Только не в день похорон отца.
— Значит, ты хочешь, чтобы я взяла его? — спросила я таким тоном, словно хотела выяснить, в своем ли он уме.
Джош пожал плечами. Мне показалось, ему все равно, возьму я эту брошюрку или выброшу.
— Кто? — спросила я. — Кто «они»?
— Джон Кроули.
Я плохо знала Кроули. Этот матерый уголовник всегда держался особняком. Я обращалась с ним достойно, потому что он никогда не впутывался в мелкие разборки, всегда был собран и сосредоточен — иногда эти качества можно спутать с наличием интеллекта. Он уже год жил в лазарете из-за руки, которую умудрялся постоянно ломать. Я не задумывалась о причине столь частых неудачных падений Кроули. Но не нужно обладать богатым воображением, чтобы предположить, что это было предупреждением от недовольных товарищей по заключению.
— Кроули попросил тебя отдать это на сохранение?
Последовала долгая пауза. Казалось, Джош пытался понять, насколько веским был его довод.
— Нет. Я сам взял комикс у него.
«Значит, украл», — отметила я молча.
— Получается, никто не просил тебя передать это, Джош? — Когда он не ответил, я продолжила: — Ты знаешь, что такое воровство в тюрьме?
Выражение его лица переменилось, оно исказилось страхом.
— Да.
— Тебе лучше не воровать вещи из камер других заключенных.
— Я не воровал.
— Если взял что-то из чужой камеры, это быстро станет известно, и тогда тебе не поздоровится.
— Кроули не причинит мне вреда.
— Если не он, так кто-нибудь другой. Просто из принципа.
— Кроули мой друг.
«Кроули его друг». Я не удержалась и покачала головой:
— Тебе не стоит заводить здесь друзей. Не доверяй тем, кто говорит, что он твой друг…
Я осеклась. Он ведь восемнадцатилетний подросток с неуравновешенной психикой. Работая в тюрьме, я поняла, что не в каждом споре можно выиграть, используя доводы разума.
— Как давно ты в лазарете? — Я старалась тщательно подбирать слова.
— Около четырех месяцев. С тех пор как попал в Дитмарш.
— А почему тебя поместили туда?
Я позволила себе запрещенное любопытство. Меня не касалось, каким образом и почему размещали заключенных, и все же я считала своим долгом выяснить некоторые подробности.
Он пожал плечами:
— Не знаю. Я хотел сидеть в общем блоке. Хотел отбывать срок вместе с остальными. Я просил смотрителя Уоллеса, чтобы он посадил меня в обычную камеру, но он не позволил.
Мое сердце учащенно забилось, когда я услышала, что Джош так спокойно рассказывает об особом к нему отношении со стороны
— Не думаю, что ты хочешь сидеть, как остальные, Джош, — заметила я. — Нет, ты этого не хочешь.
Он кивнул, будто соглашаясь, а затем стал говорить о выигрышных сторонах его положения.
— Камера Кроули находится рядом с моей. Я так рад, что познакомился с ним. Иначе бы, наверное, не пережил мою первую неделю там. Мы много говорили. Я иногда помогал ему надеть рубашку. Он давал мне советы, как приспособиться к жизни в тюрьме. У нас много общего.
Я удивленно приподняла брови.
— Джош, какого рода была ваша дружба?
— Он рисует, — пояснил Джош. — Я тоже. Он отвел меня на занятия по художественной терапии. Меня взяли без очереди, а ведь все хотят попасть туда.
Художественная терапия? Ну конечно, зэки вышибут двери, лишь бы их взяли на этот курс.
Джош вздохнул.
— Я просто пытаюсь помочь ему. Он боится, что у него могут возникнуть неприятности.
— А почему у него должны быть неприятности? Что он натворил?
Я хотела получить ответ. Желала услышать признание. Но Джош не предоставил мне такой возможности.
— Дело не в нем. А в его рисунках. Их могут неверно интерпретировать, — ответил он.
И как такой мальчик, как Джош Рифф, собирался выжить в Дитмарше? Он совершенно неприспособленный. Другие зэки, даже самые тупые, быстро ориентировались в ситуации и понимали, как надо вести себя и как важно держать рот на замке.
Я снова пролистала брошюру. Нищий шел по городу, никем не узнанный. Его лицо, скрытое капюшоном, всегда оставалось в тени. На каждой картинке он встречался с новыми жителями города: хозяевами баров, проститутками, торговцами, жрецами. Некоторые из них были его старыми знакомыми, и он удивлялся, когда они не узнавали его. Другие лишь слышали о нем, но, осознав, кто перед ними, со страхом и уважением преклоняли перед Нищим колена. Никто не называл его иначе, как Нищий, даже разбойники, которые на одной из страниц окружили его в темном переулке и набросились с кулаками. Нищий вступил с ними в схватку. Плащ распахнулся, демонстрируя мускулистое, покрытое шрамами тело. Он отшвыривал нападающих, размахивал деревянной палкой, выбивая им зубы и раскраивая черепа.
— Братья! — сказал он уцелевшим разбойникам. — Мы все страдаем от жестокости наших повелителей!
— Кто этот силач? — спросила я. Вопрос скорее риторический, поскольку я не ожидала получить ответ.
Но Джош все-таки ответил:
— Это Нищий.
Я отсчитала четыре, пять, шесть секунд.
— Думаешь, для меня это что-то значит?
— Кроули говорит, он — пророк.
Час от часу не легче. Я стала листать дальше. Нищего схватили солдаты. На головах у них были шлемы с перьями, а лица закрывали маски птиц. Его отвели в главную башню, и они стали спускаться по каменной лестнице в подземелье. На двери был изображен хэллоуиновский фонарь в виде тыквы, напоминающий печать. Где-то я уже видела этот круг с треугольниками внутри. Попыталась вспомнить, где именно. Затем перевернула страницу и увидела Нищего, прикованного к стене, его пытали пиками и ножами.