Четыре встречи
Шрифт:
Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родителями или сверстниками. Невнятными жалобами на легкость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и выдал: «Родился счастливчиком, – имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды – не лезь!» Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах, как в клетке торчать? А потом успокоился: друг-то, пожалуй, и прав: счастливым быть – тоже мужество надо (завистники и злопыхатели всегда найдутся); и, помнится, даже Эпикура почитал, и согласился, что единственная истина – в ощущении счастья; а заодно, по инерции, два-три великих имени запомнил, но скоро
… У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.
Одни, от нечего делать, делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Знак? Вряд ли Марина может научить его чему-нибудь, скорей уж он – ее. Но зачем ему это? Жена, подруги, – итак все есть. А Марина… Сейчас ровная, спокойная, а как гормоны взыграют, вобьет себе в голову невесть что, – разбирайся потом. Упаси бог от таких «учениц»! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами… Теперь, когда он женат, образумился, остепенился, и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все! С тем и зашел в метро.
***
… На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Она была так измучена, удручена и подавлена, что доброе сердце его дрогнуло: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавится. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула перед входом в свой цех.
Какое ей веселье… Ночью Анне Ивановне вызывали «Скорую». Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление пришла, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на дочери сорвалась: ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая – бабушке помогаю... А я, значит, плохая? Голос у матушки сильный, драматический. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. К тому же говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вынет. В этот раз только под утро утихомирилась, – устала.
Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по дороге в институт, радовалась, что идет не одна, а то бы не знала, на каком свете находится, – может, уже спит, а снится, что идет… Алексей всю дорогу пытался взбодрить, расшевелить бесчувственную спутницу, но так ничего и не добился, и, не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за старой знакомой, – кто знает, может, для того и встретились.
Встреча вторая. Глава 7. Забота о
…Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника Алексей вовлекал ее в милые легкомысленные беседы, заставляя забыть о «плохом»: а что о нем думать? оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, – само по себе пройдет, и у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, взгляд стеклянным сделается, словно не в себе девушка, глаза то весельем искрятся, то словно туча найдет, потемнеет, нахмурится; и все время за что-то извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, – все равно извиняется.
По-хорошему, с такими лучше не связываться, но уж очень забавляла Алексея ее непосредственность и «детскость», доверчивость и пугливость: собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, – и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, – смеются. А слушает!… – вдумчиво, серьезно и… наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились, законы физики как сказку воспринимает:
– Для меня физика – чудо… непостижимое в принципе.
– А в школе как же?... Учила, наверное…
– Скорей зубрила.
– Учитель плохой попался?
– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот – чего только не придумывал, чтобы мозг мой расшевелить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за восприятие и понимание физики отвечают. Ну, вот бывают люди, которые от рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же, и даже звучат: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелистывают что-нибудь. Как и все живое – звучат.
– А камни? Камни же звучат. По-твоему, и они живые? – что для Марины чудеса, для Алексея пройденный материал. Только он уже не студент, а вроде волшебника получается, вот и задает «мудреные» вопросы, не для себя, а так… чтобы веру в чудеса укрепить.
– И камни живут: растут, распадаются, влагу впитывают, поют, эхо рождают, отголоски хранят… Я не про то, – я про глухоту. Про свою к физике глухоту.
– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где инструмент слышен, а где сама запись, тусклая, глухая, шумы левые.
– Может, и отличу, только не в звучание ж дело? Музыка душою пишется. У Бетховена техники, такой как сейчас, не было, а какая музыка! Говорят, пение овсянки услышал, и нА тебе – Пятая симфония, «так судьба стучится в двери». А вы мне сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют...
– Это уже не физика...
– Вот я и говорю: она сама по себе, я сама по себе.
***
Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъявить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, товарищи из Энского филиала к себе специалиста запросили, – в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. Леша – человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно и голову проветрит, а Твердушкина здесь, на месте разберется, – мозги, кому надо, вправит.
Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то краснея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обманутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где камнями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала, да дрожала вся, а под конец и вовсе поплыла, пошатнулась, да так, по стеночке и ушла, – проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из «тех» будет». Кто такие «те», она и сама толком не знала, – да какая разница? Главное, – мораль соблюсти! а девчонка переживет!