Четыре. История дивергента
Шрифт:
Я испускаю глухой смешок, похожий, скорее, на кашель.
– Ты верила, что Маркус Итон признается мне, что его бросила жена?
– Ты его сын, – отвечает она, нахмурившись. – Он любит тебя.
И тут все напряжение, накопившееся за последний час – за последние несколько недель… нет, за последние несколько лет, нарастает изнутри, и я уже не могу его сдерживать. Я заливаюсь смехом, но он получается блеклым, механическим и пугает даже меня самого.
– У тебя есть право
Она тянется ко мне, но я хватаю ее за запястье и отталкиваю от себя.
– Не трогай меня.
– Хорошо-хорошо. – Она поднимает руки вверх и делает шаг назад. – Но ты поймешь. Ты должен…
– Я понимаю только то, что ты бросила меня одного в доме с маньяком-садистом, – отрезаю я.
Кажется, будто внутри нее что-то рушится. Ее руки, как две гири, опускаются вниз. Она сутулится. Даже ее лицо становится дряблым, когда она догадывается, что я не шучу. А я и вправду говорю серьезно. Я скрещиваю руки на груди и выпрямляюсь, стараясь выглядеть еще больше и жестче. Сейчас я облачен в черное, и мне гораздо легче выглядеть суровым и неприступным, чем во время Альтруизма. Тогда я носил серую потасканную одежду…. Возможно, именно поэтому я и выбрал Лихачество в качестве своего убежища. Не назло Маркусу, а потому, что знал – жизнь среди лихачей сделает меня сильнее.
– Я… – начинает она.
– Не трать мое время. Что мы здесь делаем? – Я бросаю смятую записку на землю – клочок падает прямо между нами – и вопросительно приподнимаю бровь. – С твоей «смерти» прошло семь лет, но почему-то ты ни разу не попыталась вернуться и решилась на такой драматичный жест только сейчас. Что изменилось теперь?
Она молчит. Очевидно, что она собирается с силами.
– Мы, изгои, любим следить за происходящими событиями, – тихо произносит она. – Например, за Церемонией выбора. Мне рассказали, что ты выбрал Лихачество. Я хотела прийти сама, но мне нельзя было рисковать. Я могла наткнуться на Маркуса. Я стала… чем-то вроде лидера изгоев, поэтому мне важно не выдать себя.
Я чувствую во рту горечь.
– Ну да, – цежу я. – Какие обязательные у меня родители. Я прямо счастливчик.
– Ты стал другим. Хоть какая-то часть тебя рада видеть меня снова?
– Рада видеть тебя снова? – переспрашиваю я. – Я почти не помню тебя, Эвелин. Я прожил без тебя почти столько же лет, сколько с тобой.
Ее лицо искажается от боли. Я ранил ее, и я рад.
– Когда ты выбрал Лихачество, – медленно говорит она, – я поняла, что настала пора мне открыться тебе. Я собиралась найти тебя, когда ты выберешь свою фракцию и станешь жить отдельно, чтобы я могла пригласить тебя присоединиться к нам.
– Присоединиться к вам, – опять повторяю я. – И быть изгоем? С чего вдруг?
– Наш Город меняется, Тобиас. – Я вспомимаю, что то же самое мне вчера заявил Макс, а Эвелин продолжает: – Изгои объединяются, как и Эрудиция с Лихачеством. Уже совсем скоро каждому придется выбирать, на чьей он стороне, и я знаю, какую сторону тебе
– Значит, тебе известно, где мне будет лучше, – возражаю я. – Я не предатель своей фракции. Я выбрал Лихачество, здесь мое место.
– Ты ведь не из этих безрассудных глупцов, которые вечно ищут себе приключения, – огрызается Эвелин. – Твое место было и не среди забитых Сухарей. Ты способен на большее, чем может дать любая фракция.
– Ты понятия не имеешь, кто я и на что я способен, – отчеканиваю я. – Я был самым успешным неофитом. Меня хотят назначить лидером Лихачества.
– Не будь столь наивным, – отвечает Эвелин, щурясь. – Им не нужен новый лидер, им нужна пешка, которой они смогут манипулировать. Вот почему Джанин Мэтьюз часто наведывается в штаб-квартиру Лихачества. Именно поэтому она обзаводится стукачами в твоей фракции. Ты не заметил, что она постоянно сует нос не свое дело? А ведь ее люди меняют процесс обучения лихачей, ставят эксперименты. Как будто лихачи стали бы что-то менять по своей воле.
Амар говорил мне, что раньше пейзажи страха обычно не были первым этапом посвящения. Наверное, это было нечто новое. Эксперимент. Хотя Эвелин права – лихачи не любят эксперименты. Если бы их действительно интересовали практическая направленность и эффективность тренировок, они бы не стали даже учить нас метанию ножей. А потом Амар умер. Разве не я сам назвал Эрика доносчиком? Разве не я в течение трех недель подозревал, что он по-прежнему поддерживает связь с эрудитами?
– Возможно, – говорю я совершенно без злости, подходя ближе к Эвелин. – Даже если ты и права насчет лихачей, я никогда не присоединюсь к вам. – Стараясь, чтобы мой голос не дрожал, я добавляю: – Я больше не хочу тебя видеть.
– Я тебе не верю, – почти шепчет она.
– Мне плевать.
Я прохожу мимо нее в сторону лестницы, по которой я поднимался, чтобы забраться на платформу. Она кричит мне вслед:
– Если передумаешь, передай мне сообщение через любого изгоя.
Я не оборачиваюсь. Я несусь вниз по ступеням и мчусь по улице. Скорей бы платформа скрылась из виду! Я толком не понимаю, в правильном ли направлении я двигаюсь, я просто хочу убежать от Эвелин как можно дальше.
Позже меня мучает бессонница. Я лихорадочно хожу по квартире взад и вперед. Я вытаскиваю из ящиков вещи, оставшиеся со времен Альтруизма, и выбрасываю их в мусорное ведро – порванную рубашку, штаны, туфли, носки и даже часы. В какой-то момент, ближе к рассвету, я швыряю электробритву о стену душевой, и она разбивается на куски.
Через час после рассвета я направляюсь в тату-салон. Тори уже там, хотя «там» – слишком громкое слово, потому что ее глаза еще опухшие и несфокусированные после сна. Она только начала пить свой кофе.
– Что-то случилось? – спрашивает она. – Меня здесь вроде как нет. Я должна идти на пробежку с Бадом, этим фанатиком.
– Надеюсь, ты сделаешь для меня исключение, – говорю я.
– Не очень много людей заявляется в салон с такими срочными просьбами, – замечает Тори.
– Все когда-то бывает в первый раз.