Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)

Волкодаев Петр Иванович

Санька торопится, толкая перед собой двухколесную тележку. Бабка Ганна не отстает от внука, семенит сзади. Беспокойно поглядывает на высокий больничный забор, за которым происходит что-то страшное…

А шум за оградой нарастает. Вот уже слыхать, как стонут и плачут люди возле главного больничного входа. Чей-то злой голос понукает на немецком языке:

— Шнелль! Шнелль!.. 5

Санька выкатил тележку из проулка и — оторопел. Прямо к нему ползла вдоль забора полураздетая женщина с забинтованной ногой.

5

Быстро!

Быстро!.. (немецк.)

— Родненькие! Спасайте… — простонала она. — Убивают нас…

Из ворот больницы выползли еще двое раненых.

Санька бросил тележку на улице и шмыгнул в больничные ворота. То, что он увидел на дворе больницы, заставило его вздрогнуть и попятиться к воротам.

Два немецких солдата волокли за ноги по ступенькам крыльца раненого красноармейца. Его стриженая голова ударялась затылком о ступеньки. Но боец не стонал. Он только кусал бескровные губы, превозмогая боль.

Немцы вытащили его на середину двора, где, силясь подняться с земли, корчились в предсмертных муках другие раненые. К нему шагнул обер-лейтенант Курт Мейер. В руке зловеще посверкивал вороненой сталью парабеллум.

Красноармеец бросил ненавидящий взгляд на обер-лейтенанта. Посиневшие губы зашевелились. Раненый боец, видно, хотел что-то сказать. Но Курт Мейер опередил его. Он выстрелил ему в лицо и, пыхая сигарой, зашагал чеканной походкой к очередной жертве.

«Может, и мамку застрелил, душегуб!..» — с отчаянием подумал Санька. Он обшарил испуганным взглядом двор и вдруг метнулся к штакетнику.

Мать лежала под кустом акации, завернутая в рваную простыню. Лицо белое как полотно. Она бредила. Санька схватил больную под мышки и потащил, напрягая все силы, к воротам. Ему на подмогу спешила бабка Ганна.

2

— Ешь, мамка. Вкусно… С курятиной…

На кровати лежит забинтованная мать — сухая, плоская, как доска. Санька стоит над ней, в одной руке держит муравчатую миску с пахучим варевом, в другой — алюминиевую ложку.

Мать повела головой, вяло задвигала белыми обескровленными губами, вздохнула сиплый стон:

— Тошнит, сынок…

Она уронила голову на подушку, закрыла глаза. Выпуклые посиневшие веки вздрагивают.

Санька все еще не верит, что это в самом деле она, его мать Настасья Петровна. Ему кажется, вместо матери они с бабкой Ганной впопыхах привезли тогда из больницы чью-то сухонькую сморщенную старушку. Санькина мать — румяная, круглощекая, с веселыми голубыми глазами; руки у нее мягкие, теплые, ласковые… А у этой — лицо узкое, костлявое, обтянуто желтой морщинистой кожей.

Мать поднимает вздрагивающие веки и шарит по избе бесцветными потухшими глазами.

— Ох… Покличь бабку…

В голосе слышится что-то знакомое, незабытое. Санька ставит миску с бульоном на лавку, исподтишка оглядывает лицо матери. Чужое оно, а голос родной-родной…

Мать охает и снова просит позвать бабку Ганну.

Санька не отзывается.

— Что молчишь, сынок? Все глядишь на меня, глядишь… Не узнаешь свою мамку? Где бабуля? Повернули б меня на бок. Задыхаюсь…

— Нету бабули, — отвечает наконец Санька. — За лекарствами

пошла… А я и один осилю…

Он берет мать под мышки и силится повернуть на бок, лицом к окошку, но не может. Просовывает руки под забинтованную спину и норовит оторвать неподвижное тело от кровати.

Мать ойкнула, спина ее как-то странно выгнулась и выскользнула из Санькиных рук на измятые подушки. Глаза вдруг широко открылись, брови метнулись вверх, на лоб. Устремив взгляд через Сань-кину голову куда-то в потолок, зашлась внезапно бредовой скороговоркой.

Санька испугался: никогда мать так не частила. Пеняет Герасиму за какой-то мешок муки. Допытывается, куда он спрятал бредень… Потом начала торопить Саньку в школу, заставляет укладывать в портфель учебники… Санька хотел было сказать, что в школе нынче живут постоем чужие солдаты, а учителя пошли на войну, но в это время мать стала говорить что-то совсем несуразное. Испугали бредовые слова Саньку, выскочил из избы на крыльцо.

Смотрит на дорогу — нету бабки. Ушла в Ольховку утром, когда солнышко еще смотрело вприжмурку из-за повети, а сейчас вон куда шагнуло — на верхнюю свою ступеньку… Где пропала старуха?

Совсем недавно дручанцы бегали за любым лекарством в аптеку. А нынче там — порожние шкафчики. Все увезли немцы в свой госпиталь, даже завалящей таблетки от насморка не оставили. Но на подмогу людям объявился в Ольховке лекарь-травник Кошуба. Говорят, у старика вся изба утыкана пучками лекарственных трав. Ото всех хвороб есть.

К нему и зачастила бабка Ганна. Принесет сушеных листьев, заварит и поит Санькину мать зеленым настоем. А какую-то сизую траву все толчет, растирает в порошок да присыпает рану на спине… Вся вышла она, сизая трава-то. За нею, видно, отправилась к Кошубе.

Санька вернулся в избу. Мать уже притихла. Лежала теперь с закрытыми глазами, дышала порывисто, с хрипотой. Одна рука желтыми скрюченными пальцами вцепилась в одеяло, другая сползла с кровати и повисла — прямая, как палка. Санька поднял руку матери, положил на грудь ей.

Снова выглянул на улицу. Опираясь на суковатую клюшку, вдоль городьбы ковыляла бабка Ганна. Увидев внука на пороге, она суетливо засеменила натруженными ногами, обутыми в Кастусевы стоптанные брезентовые башмаки.

— Заждался, сердешный? — Она бросила на Саньку тревожный взор и, поправив на голове черный платок, заспешила в избу. — Мать-то что?

— Сперва без памяти была…

Бабка Ганна достала из-за пазухи узелок с сушеной травой, высыпала на столешницу, выбрала несколько стебельков с сизыми махрами, растерла их на морщинистой ладони. Потом, когда изрезала простыню на длинные лоскуты, позвала Саньку. Вдвоем они повернули присмиревшую мать на бок, сняли со спины старые пожелтевшие бинты.

Рваная рана не заживала. Кожа вокруг нее распухла и затвердела, а по спине расползлись черно-багровые пятна — клешнястые, как раки. Бабка Ганна посыпала рану травяным порошком, а опухоль смазала елейным маслом.

Больная снова начала метаться. Даже порывалась вскочить с кровати. Санька удивился: откуда взялась такая сила в высохшем плоском теле матери? Но когда старуха закончила перевязку, мать успокоилась и задремала опять.

— Может, полегчает, — вздохнула бабка Ганна. — Травка добрая… Как рукой хворобу снимает. Кошуба сказывал…