Чистая книга: незаконченный роман

Абрамов Федор Александрович

Махонька дома идет иконы мыть. На незамерзающий ручей.

– Махонька, – кричат ей ребятишки, – иконы-то когда чистят? О Пасху. А сейчас у людей-то Великий пост.

– Ничего. Хоть светлее в избе будет. Я в прошлом году не мыла…

Гордостью Махонька не отличалась, но цену себе знала, талант свой высоко ставила. Когда ей предложили подвезти ее на подводах за плату – вся взбрыкнула. За кого принимают?

– Я золотом плачу. Только мое-то золото не в кошеле лежит, а в голове да в сердце. Единственное золото.

Но

в то же время она отдает должное другим талантливым людям.

…Махонька – куда уж, кажется, выше. А нет, и она склоняется перед Оленой, ее талантом. Раз послушала летом и с той поры не могла забыть. Когда ее хвалят – нету, дескать, такого человека, – она отвечает:

– Есть.

– Чего есть? Тебя выше?

– У вас в деревне.

– Кто такой?

– Олена Ивановна. Никто так по всей Пинеге не поет. Нарочно пришла слушать.

За Махонькой увязалась Огнейка. Входят в дом Копаневых.

– Я не за кусочками, девка, к вам. Не возьму сегодня. В другой раз. Я ведь, знаешь, за чем пришла-то? За песнями. Песни слушать пришла. Песни ты мастерица петь.

– Моя дочь не дошла еще до того, чтобы для нищенки песни петь. – Это Федотовна отрезала.

– Ну а ты что скажешь?

– А я против родительницы не привыкла поперек идти. Что матушка скажет, то и я скажу.

– Ну, ну. Вон какая ты… Да, видно, и вправду люди говорят о тебе. А я ведь за тебя заступаюсь. Все: гордена да гордена, а я говорю, нет, так девка поет. Не знаете вы, добрая. – Махонька вдруг села. – Ну, ладно, не ломайся. А то ославлю по всей Ельче. Со мной шутки плохи. – Федотовна запыхтела. – Не пыхти, не пыхти… Я у самих Щепоткиных запросто бываю. И ты потерпишь. Да ты не гордись. Не задирай больно голову. Я сама не последняя певунья. Тебя просят, а ты ломаешься. Радоваться должна: Бог дал такой голос, а ты нос задираешь.

Олена запела…

Федор Абрамов хотел восстановить родословную Махоньки, объяснить, откуда пророс ее необыкновенный дар слова и перевоплощения.

Родители умерли рано: отец утонул в море (это был последний поход за зверем с берегов Лачи), мать засохла с тоски, а внучку вскормил дед. Как вскормил – чего спрашивать? Скоморох. Воды и той не всегда бывало досыта, а о молоке и говорить нечего. Вот и росла Махонька – ни росту, ни тела. Но бойкости хватило бы на троих. И еще смалу Махонька была бойка на язык. От старика переняла все старины.

Дед особой породы человек – честнейший, вскормленный и воспитанный морем. Жил по чести, по правилам поморов, а у поморов, имевших дело с морем, самые высокие правила. Солнечный дед. Все раздавал. Кто нуждается, тот и брал. Все открыто. Никогда не запиралось. Все нищие у деда.

Дед жил натянуто с земляками. В глазах их – он бездельник, балабол (сказками кормился), а в глазах деда опять земляки не бог весть что: скареды, кроты земляные. Без понятия, без солнца

в глазах.

На морской волне воспитан. Дед жил по морскому уставу, земляки, бывшие моряки, – по сухопутному.

Высокие навыки, простодушие, доверчивость у Махоньки от деда, от поморов. Это выделяло ее среди земляков.

Откуда мудрость у Махоньки, такой взгляд на жизнь, на мир? От деда… Веселый. Много знал… И на все у него был свой взгляд. Например, о богатстве:

– Чудаки. Думают, самый богатый тот, который всего напихал в сундуки. Да нет – они всю жизнь скупятся. И ничего не видят. Вот лес его, травы, луга, коровы… А разве они видят это? Самый-то богатый человек я… Я все в душе своей ношу.

Махонька о деде:

– Я что, я оскребышек, я веточка. А вот дедушко – так дерево. Тот былиной-то бури на море укрощал, лето зимой в избу приводил. Да, все студено, студено, да вдруг все зацветет в избе. И птички запоют, и зной. Медведя отгонял. Бывало, в лес-то пойдет, станет в избушке ночевать: на версту не подходите, звери. И те не подойдут. Дедушко знатливый был. А я – нет. Меня мыши не слушаются, а не то что звери…

Махонькино замужество было плохое. Муж – пьяница, бил. Да и по заслугам бил: Махонька все в гостях. Все на плясах. Все сказки сказывает (у них ребята избу на вечерянки откупали).

Но Махонька не любила стонать. Когда спрашивали о жизни о прошлой, все переводила в шутку:

– Я ведь гуллива была смолоду. Страсть! Со всеми ребятами, бывало, пересплю. И из своей деревни, и из других. Да когда и городских прихватывала.

– Ты?

– Я.

– Да не слыхали…

– Я тайно делала.

– Как?

– А я лягу на кровать со своим, а головой-то я… сегодня с одним, завтра с другим…

Смех.

– А как бы я выжила?

С дочерью Махонька тоже была не в ладах.

Махонька приходит домой из очередного странствия, и – не успела передохнуть – дочь.

Дочь вышла в неплохое житье и стыдится матери – попрошайка. Пробирает. Зовет к себе: приходи.

– Приду, приду, – всплакнула Махонька.

На другой день идет. Черники внучкам несет. Но живет недолго. Упорядоченная, оседлая жизнь не по Махоньке. И, вероятно, вскоре впадает в скоморошье бесовство (кого-то забавляет). И зять, и дочь с позором изгоняют из дому.

Во время болезни бывальщины не пела. И слово чародейное не говорила. Почему?

– Силы нету. То особое слово. На духу надо говорить.

Да и вообще в дни болезни она резко менялась. Старушонка старая. Вехоть. Ветошка.

А когда на взводе была – силу метала. Даром что кроха. И ничего не боялась. Чего бояться, когда с ней слово!

А в дни болезни дар чародейного слова теряла и теряла силу. Люди, у которых она останавливалась, не понимая существа дела, говорили:

– Ты хоть бы, Махонька, скорее поправлялась. Сил нет смотреть на тебя.