Чистая речка

Терентьева Наталия

– Нет. Я уже одна сидела. Хотя… нет, Артем ко мне тогда сел.

– А, ну у него-то двойка, как обычно. Даром что аутист.

Серафима сказала это и мельком взглянула на Артема, не слышит ли он. Он-то, как обычно, был где-то в своем мире. А вот Песцов услышал. И вскинулся:

– Вот класс, а! Уроды! Перейду в лицей! Ворье, аутисты, придурки, голь перекатная… Правда, деревня Дебилкино…

Жалко, что не было Веселухина, он бы просто встал и дал тому пинка или в лоб. Сейчас пришлось вмешиваться Серафиме:

– Вот и переходи, Песцов, переходи! И нам легче будет, и тебе в своем кругу привычнее. Что тебе в нашей деревне делать? Таким же дебилом станешь. А так ты – другой!

Песцов не понял, похвалила или поругала

его Серафима, и что-то забубнил уже себе под нос. Вот бывают же такие гады! А ведь он нравится многим девочкам, но в основном тем, кто смотрит на него со стороны – из восьмого и даже из десятого класса, кто не знает, какой он гад.

Я постояла еще около Серафимы, но она больше ничего не говорила, поэтому я вернулась на свое место. Посмотрела на Машу, но та тут же отвернулась. Будь у меня телефон, я бы ей написала сообщение: «Маша, это неправда!» Я подумала и написала обычную записку, дотянулась – Маша сидела через проход – и положила ей на стол. Маша прочитала записку, не сразу, но повернулась ко мне, внимательно посмотрела в глаза и опустила голову. Потом медленно разорвала записку и сложила из нее ровный кружок. Потом квадратик, потом знак вопроса.

Если бы мы умели читать друг у друга в голове – нам бы лучше жилось или хуже? Я бы не хотела, например, слышать мысли Песцова или Лерки. Но вот если бы Маша сейчас могла услышать мои мысли и точно знать, что я не вру и что я ничего у нее не брала и не могла взять…

– Ты меня поняла? – категорически повторила Серафима, когда я выходила из класса.

Да что уж тут не понять! Я только кивнула в ответ. После третьего урока мне, как назло, попался директор. Тимофей Ильич притормозил, увидев меня, надулся, покраснел, но передумал, не стал ничего говорить, с досадой махнул рукой. И правда, а что он скажет? Он же думает, что это я. И Серафима наверняка уже сказала, что я не хочу признаваться. Вчера украла пальто, а сегодня разгуливаю по школе как ни в чем не бывало, спокойная, всем довольная, не пойман – не вор…

Я сходила к медсестре, перевязала руку. Медсестра, наверно, ничего не слышала о происшествии, разговаривала со мной нормально и равнодушно, только спросила:

– Где ободралась-то?

– Упала, – коротко ответила я.

– Что ж вы идете и падаете! – вздохнула медсестра. – Странные вы какие-то теперь… Мы вот никогда не падали… Ноги, что ли, у вас кривые теперь… Или мозги такие, что ноги вас не держат…

Оставшиеся уроки я досидела с трудом. Мне хотелось побыстрее попасть в детский дом и понять, где Веселухин, что с ним. Я попыталась спросить у ребят, но толком ничего узнать не удалось. С Артемом разговаривать бесполезно, Гоша только вытаращил глаза:

– А че, его нет?

– Гош, ты что? Ну, а где он, если он здесь?

– Вот лох… – засмеялся Гоша, и я не поняла, кто лох – он сам или Веселухин.

Наши мальчики – очень замедленного развития. Гоша, например, побывал в двух приемных семьях, везде ходил в школу, но его возвращали обратно в детский дом, и он шел снова в тот же класс. Учителя, наверно, хотели, чтобы он лучше учился, поэтому снова сажали в третий, в пятый класс, а он от этого только еще хуже начинал учиться, ему же было скучно, он все это уже слышал и думал, что все знает. А в результате еле-еле учился.

Я поняла, что это замкнутый круг: если плохо учишься – тебе скучно, поскольку ты ничего не понимаешь, и тоскливо – тебя всегда ругают, ты всегда самый тупой. А если скучно и тоскливо, то учиться лучше ты точно не будешь.

Я хорошо училась, пока жила дома с мамой, лучше всех в классе. Когда мама умерла, я еле доучилась год, много пропустила, не хотела учиться. Но на следующий год в детском доме я с самого начала учебного года стала заниматься, потому что для меня это было какое-то понятное занятие, и мне в принципе все интересно. Меня хвалили, я от этого училась еще лучше, и как-то

так и пошло, что среди наших я училась не просто лучше всех, а перегоняла на голову. Но когда нас перевели в городскую школу, мне сначала было очень трудно. Учителя уже сразу отнеслись к нам как к детям второго сорта, кроме одного-двух учителей, один из них – по физкультуре. Потом, конечно, некоторые поняли, что я хочу хорошо учиться, кто-то даже помогает – например, та же Серафима, когда у нее хорошее настроение, может похвалить или дать необычное задание повышенной сложности, чтобы я попробовала решить. Но хорошее настроение у нее бывает редко.

В детском доме я, не заходя к себе, сразу пошла в комнату к Веселухину. Он живет со старшими мальчиками – Гошей, Артемом и одним восьмиклассником в четырехместной комнате. Это и лучше, и хуже, чем, например, у меня. Нас в комнате двенадцать человек. Когда собираются все, начинается ор, читать невозможно, не сосредоточишься. Но зато, если кто-то с кем-то ссорится, жить легче, потому что вокруг еще много других людей и пространства больше. А вот жить в небольшой комнате вместе с человеком, который вчера сказал тебе, что ты тупая вошь или что-то в этом роде, довольно тяжело.

В комнате Паши не было. Но зато у меня в тумбочке лежала записка – «Найдешь меня на поляне, буду ждать после уроков. Приходи». Поляна – это место у ключа, где мы обычно берем воду и загораем летом, если хорошая погода. Оттуда идет дорога до озера, где рыбаки не разрешают нам купаться. Но в самые жаркие дни, особенно в выходные, им самим окрестные дачники не дают ловить рыбу, все съезжаются на озеро. Вот тогда и мы купаемся. Как раз на озере этим летом Веселухин пытался меня обнять, но я уже слышала от Лерки о том, что он запирается с Дашей Алёхиной, и поэтому оттолкнула его. А так бы, наверно, разрешила. Не знаю. Насчет Веселухина я ничего не знаю. Начинаю думать – у меня тут же колотится сердце и портится настроение. Или, наоборот, улучшается. И я не знаю, от чего это зависит. Но спокойно я о нем думать не могу.

– Брусникина! – позвала меня воспитательница Лидия Ивановна, видя, что я собираюсь выйти во двор. – Сюда подойди! Это что у нас за сюрпризы? Тебе не хватает славы? Решила пошляться по городу, поискать приключения?

Я подошла к ней и молча встала рядом. Воспитателей у нас несколько, я особенно никого не выделяю. Все нормальные люди, женщины, старше, моложе. Долго работает только одна и еще завхоз. Лидия Ивановна пришла в прошлом году и, мне кажется, скоро уйдет, как обычно происходит со всеми, потому что с нами трудно. И еще им платят очень мало, меньше даже, чем продавщицам в магазине.

– Что ты молчишь? Почему ты ночевала у батюшки? Ты что? Совсем с ума сошла? Что ты там забыла?

– Так вышло, – ответила я.

Что мне было ей сказать? Рассказывать, зачем я ездила в Москву? Нет уж. Я знаю, что будет дальше. Лидия Ивановна начнет обсуждать это с нянечкой, та – с поварихой. А тетя Таня выйдет на крыльцо, утрет лицо, раскроет рот и ка-ак заорет: «Барусыникинаа-а! Шалава гребаная! Подь сюды! Нашалялася-а-а!» И начнется!.. Потому что на самом деле тетя Таня вовсе не повар, а прирожденный воспитатель. В ней просто погиб педагог. Она была бы ужасным учителем. Ее бы все ненавидели, и она бы ненавидела всех. Но ей совершенно не хватает ее кастрюль, тарелок и ведра с чищеной картошкой, которое она иногда так пинает ногой, что вся картошка рассыпается по полу, и она зовет какую-нибудь малявку собирать картошку. Ей нужны люди, которых бы она воспитывала, унижала, потом бы прощала, могла приласкать, а затем опять пнуть, чтобы человек плакал, размазывая сопли, просил прощения, а тетя Таня его прощала и давала ему котлету… То есть если бы она была учителем, то не котлету бы давала, а ставила пятерку. «Ставлю тебе пятерку, – вздыхала бы тетя Таня, – коза ты такая, хотя совершенно не за что. Но я – добрая, добрая и справедливая…»