Чистая сила

Иманов Михаил Алиевич

— Не знаю, — так же прислушиваясь, отвечал я, — кажется, нет. А что?

Последний вопрос был неуместен: во время штиля, на глубине, да еще тогда, когда не видно берега и вообще неизвестно, насколько он далеко, всегда и ежесекундно кажется, что вот-вот тебя что-то схватит в воде за ногу. Ногам моим от этого стало неуютно, и я, перебирая ими, сказал:

— Надо бы обратно… повернуть, а? Давай развяжемся и попробуем.

Коробкин утвердительно кивнул, и мы принялись развязываться. Но все наши усилия в этом направлении оказались тщетными: узлы намокли

и как бы спаялись; к тому же, от холода и усталости, пальцы наши потеряли и цепкость и силу, а зубами дотянуться до узлов мы не могли.

— Нет, так не выходит, — сказал тяжело дыша Коробкин, — давай попробуем оторваться.

Мы попробовали, но только напрасно потратили силы: ткань оказалась на редкость крепкой.

— У тебя какая? — спросил Коробкин, упираясь руками в поплавок и с силой от него отталкиваясь.

— Что какая? — выдавил я, делая те же усилия.

— Какая, спрашиваю, рубашка — синтетическая?

— Синтетическая, — подтвердил я.

— Вот говорят же, что вредна для тела, а выходит, что и вообще вредна.

Я не ответил, хотя и подумал про себя, что во время бури крепкость синтетической как раз на пользу.

Прекратив напрасные действия, мы уже не разговаривали, сомнениями и страхами своими не делились, надеждами тоже. Мы лежали в недвижной воде, привязанные к поплавкам, и делали то, что нам одно оставалось делать — ждали. Чего? Чего-нибудь. Иногда казалось, что что-то страшное и враждебное подкрадывается снизу, и я судорожно дергал ногами. Мы перестали уже и смотреть по сторонам, перестали прислушиваться — лежали тихие и безучастные к себе и миру.

Так прошло много времени, во всяком случае, мне так казалось, что много. Может быть, мы впали в полузабытье, но я уже не держался руками за поплавок, а висел на рубашке, и глаза мои закрывались сами по себе и сами по себе открывались.

И когда я услышал приближающийся шум мотора, я тоже не сразу открыл глаза — я уже не доверял собственному слуху. Но слух не обманул, потому что катер (а это был катер: я приподнял голову и увидел его) быстро приближался.

Это был достаточно больших размеров катер, высоко сидящий на воде; он шел прямо на нас (я это понял и подчеркиваю, что он шел к нам не потому, что искал и заметил, но шел на нас, потому что знал) на хорошей скорости. Катер резко завернул рядом с аппаратом, тот закачался от его волн, и я увидел, что у руля стоит Думчев, в своей неизменной шляпе, надвинутой на самые уши, в тенниске с коротким рукавом, в шортах с двумя накладными карманами спереди. Он сделал возле нас полукруг и на повороте лихо застопорил двигатель. Коробкин тоже поднял голову, но на лице его было уныние.

— Приветствую потерпевших бедствие и счастливо спасенных! — провозгласил Думчев, одной рукой держась за штурвал, а другую вытянув перед собой наподобие римского приветствия (он некоторое время еще подержал руку, но видя, что на нас это не производит впечатления, опустил).

— Ладно, — сказал он, — тогда будем спасаться. Ну, кто первый, полезай!

Но никто из нас не

имел возможности «полезть». Коробкин хлопнул ладонью по воде:

— По вашей милости мы здесь… а еще издевается. Нож давайте.

— Во-первых, не по моей милости, — резонно заметил Думчев. — Я вас предупреждал. А во-вторых, с чего это я буду давать вам нож на свою голову.

— Да не на вашу, — устало сказал я, — нам отвязаться, то есть отрезаться нужно.

— А-а, — протянул Думчев, внимательно оглядев нас, — понимаю. Так сказать, «Плот «Медуза».

Он достал большой кухонный нож и, перегнувшись через борт, протянул его Коробкину. Тот долго возился с узлом, потом передал нож мне. С помощью Думчева мы поднялись на борт. Наш перевернутый аппарат с завязанными на каждом из поплавков лоскутами — красным и белым — отсюда представлял собой жалкое зрелище.

— Ну что — вперед! — провозгласил Думчев и снова поднял руку в характерном жесте.

— Куда вперед?! — ворчливо отозвался Коробкин и ткнул пальцем в сторону нашего аппарата. — А это? За него, между прочим, деньги придется платить.

— Деньги? Что деньги! — элегически проговорил Думчев, — тлен, так сказать, и возбудитель томления духа.

— Если у вас этого возбудителя много, то сами и заплатите, дядя, — сказал Коробкин.

— Нет, у меня не много, — серьезно отвечал Думчев.

Они еще попререкались в несколько фраз, но все закончилось тем, что нам пришлось снова прыгать в воду, переворачивать наш аппарат и привязывать его к катеру для буксировки. С помощью Думчева мы с этим успешно справились. Можно было отправляться. Думчев запустил двигатель, и мы, буксируя наш аппарат, средним ходом двинулись обратно. Изрезанные наши рубашки были непригодны по их прямому назначению, и хотя Думчев советовал нам оставить их себе на память, мы решили подарить их морю и с некоторой даже торжественностью, развернув, бросили за борт; красное и белое пятно только мелькнули на мгновение в пенистой дорожке от винта.

Мы сели на лавку позади Думчева, который, расставив широко ноги и уперев взгляд в пространство перед собой, очень живописно смотрелся за штурвалом. Время от времени он поворачивался к нам, и взгляд его был строгим.

Так мы сидели, но вот Коробкин, легонько подтолкнув меня в плечо и многозначительно подмигнув, сказал громко:

— Я вот о чем подумал, не скинуть ли нам дядю за борт и не продолжить ли приятную прогулку в одиночестве? Очень уж дядя любит подводное плаванье — почему бы нам ему не сделать удовольствие?!

Думчев повернулся к нам: рулевого колеса он по известным причинам не выпустил из рук, но встал боком и так, словно к нему могла подоспеть подмога, оглянулся по сторонам.

— Вы чего это — шутите? — кивнул он головой и опять огляделся.

— Чего бы это нам шутить! — изобразив кровожадность на лице, ответил Коробкин. — Это вы большой любитель шуток, дядя.

— Но-но, — подняв палец, независимо, но еще дальше отодвигаясь за штурвал, сказал Думчев, — вы это бросьте, я такие…