Чисто деревенское убийство
Шрифт:
Тот отступил.
«Ничего», – подумал он, – «приручать надо постепенно».
Дверь открылась, вошла Капитолина и остановилась у порога.
Воробей спустился с транспортера и о чем-то заговорил с ней.
Иринка издали наблюдала, как они, размахивая руками, что-то обсуждают.
***
Дед Санька плел корзину и без конца вздыхал.
Он ничего не мог с собой поделать: как наяву видел лагерь.
Картины прошлого не хотели покидать его седую, коротко стриженую голову.
…Зима выдалась студеная.
Пленных
Люди умирали.
Утром специальная команда убирала непроснувшихся. Люди умирали от тифа, от голода, от холода.
Санька и Костя держались вместе, пытаясь выжить. В лагере они находились больше года. Это была вторая зима пребывания в плену. Они по-прежнему делили пищу, если то, что им давали, можно было назвать пищей.
Санька никогда не смотрелся в осколок зеркала, приклеенный на стене в умывальной комнате. Он всегда был худым, но, смотря на свои руки и ноги, Санька ужасался. Желтая кожа обтягивала мослы. Именно «мослы»: все, что еще осталось от поджарого тела. Сидоркин выглядел так же. Саньке было жалко друга. Он понимал, что долго они не протянут.
Фон Чайнов, как всегда, стоял на плацу с отсутствующим взглядом. Было вечернее построение. После переклички пленных распустили.
Санька, еле волоча ноги, поплелся в барак. Он не помнил, как очутился возле офицера.
– Эссен, – прошептал Санька.
Ему было все равно, что произойдет в следующий момент. Рано или поздно вытащат утром, вместе с другими.
Фон Чайнов вздрогнул, но голову не повернул.
Санька почувствовал прикосновение к своей ладони. Он посмотрел на офицера. Тот бесстрастно смотрел в сторону. Санька побрел дальше. Его нагнал Сидоркин.
– Чего фрицу надо? – спросил он, решив, что это фон Чайнов остановил Степанова.
Санька разжал руку.
На ладони лежала половинка шоколадки, обернутая в фольгу.
– Вот, – не веря собственным глазам, протянул он шоколад Сидоркину.
Друзья тут же в темноте разделили лакомство поровну и проглотили, не жуя. Во рту остался лишь сладковатый привкус. Они смотрели друг на друга, не приснилось ли им неожиданное угощение?
Санька заплакал.
Нет, он не думал о том, какой хороший человек немецкий офицер, угостивший его. Он думал о том, до чего дошел: выпрашивает еду.
Сидоркин, молча, стоял рядом. Он не плакал.
Санька подумал, что друг гораздо тверже его. Не унизился до попрошайничества…
…В канун нового года был найден мертвым капо в соседнем блоке.
О нем ходили плохие слухи. Очень уж он выслуживался перед немцами. Доносил все обо всех. Говорили, каждый вечер ходил на доклад к самому начальнику лагеря.
На утреннем построении переводчик объявил, что требуется желающий послужить честно на пользу Германии. Опять долго звучали речи в пользу освободителей от коммунистического
По словам начальника лагеря выходило, что каждый из стоящих на плацу должен со слезами на глазах молить о чести служить капо.
– Жопу лизать им, – услышал Санька тот же глухой голос позади себя.
Приученный к дисциплине он не обернулся, лишь скосил глаза, пытаясь разглядеть, наконец, человека не боявшегося высказывать свои мысли.
Отвлёкшись, Санька не видел, как его друг, с которым они выживали уже полтора года, вышел вперед.
Вокруг послышался тихий, но недовольный ропот.
Устремив взгляд вперед, Санька увидел Сидоркина уже перед строем.
Он чуть не кинулся к другу, решив, что того назначили виновным за чужой проступок. Степанов посмотрел на Сидоркина и встретил чужой тяжелый взгляд.
Тогда Санька посмотрел на начальника лагеря.
Тот довольно улыбался.
– Нашелся жополиз, – опять послышалось сзади.
Санька готов был сорваться и заорать на того, стоящего за его затылком и неумевшего молчать.
«Зачем, зачем он так говорит про Сидоркина?»
Степанов не был сентиментальным. Он и слова такого не знал.
Простой плотник по профессии.
Любил он детей своих, жену, часто вспоминал их, рассказывал о них Сидоркину. У того тоже была семья, ребенок, но перед войной жена ушла к другому. В своей подневольной лагерной дружбе, они не скрывали ни мыслей, ни прошлого. О чем еще говорить в монотонности подневольной жизни? Эти разговоры спасали их, давали надежду на будущее. Вдруг случится выжить? Степанов понял, что теперь он не выживет, один. Санька не понимал, как теперь будет смотреть в глаза Сидоркину?
Меж тем переводчик опять монотонно бубнил, прерываясь лишь на время, когда с пафосом, размахивая руками, весь красный от усилия, вещал начальник лагеря.
– Это – настоящий солдат! – показывал он на замершего по стойке «смирно» Сидоркина, – Не испугался, что подпольные коммунисты могут отомстить.
– Да! Да! – поднял начальник руку, – Я не боюсь заявить, что в подведомственном мне лагере есть подпольщики, не желающие смириться со сложившимся порядком. Но, с такими, – он кивнул на Сидоркина, – преданными Великой Германии людьми, мы выявим их и уничтожим.
– Всех не уничтожишь! – глухо раздалось сзади.
Голос прозвучал довольно громко.
Начальник непроизвольно воскликнул: «was?!»
Он наклонился к переводчику и заговорил, зло бросая слова.
Тот быстро затараторил, переводя на русский:
– Пусть выйдет из строя тот, кто посмел прервать господина начальника.
Строй не пошевелился.
Лицо начальника побледнело.
Он наклонился к стоящему рядом фон Чайнову.
– На «первый»-«десятый», рассчитайсь! – на чистом русском языке приказал тот.