Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Забрянском так, как не принято писать в газетах, даже в стенных, о прокурорских работниках. Для Крайненко Забрянский послужил поводом для вброса суждений о людях, о жизни. Писал он, в частности, и такие слова: "Человечество подразделяется на две категории – людей аналитического ума и синтетического… Первых, – абсолютное большинство, вторых, – считанные единицы. Примеры людей синтетического ума – Леонардо да Винчи, Лев Толстой, Ленин…".
Я поинтересовался у Кенжика: "Кто этот Крайненко?".
– Оригинал. Сорок лет, не женат, живет один.
Высокий светловолосый
– Я пригласил вас по жалобе вашей матери в прокуратуру республики.
– Маму и меня возмущают отношение следователя Рыбиной и прокурора района Мухамеджанова к личности моего брата. В частности, подбор свидетелей преступления.
– Это дело следствия, – сказал Крайненко. – Меня же интересуют действия милиции.
Вот ваша мать в жалобе пишет, что…
– Было такое. Сайтхужинов и другие оперативники нанесли нам моральную травму.
– Совершенно верно.
– Вы что всерьез полагаете, что за засаду они понесут наказание?
– Понесут, – сказал помощник прокурора. – В любом случае я буду добиваться для них строгого наказания.
– Посмотрим.
Мульмуки надык,
Мульмуккик…
Если и на работе не убежишь от себя, то дома уж точно. На работе люди и, по крайней мере, там, за общением, хоть на время, но забываешь о том, что неотрывно ходит за тобой в родных стенах.
Каспаков продолжал гудеть трансформатором постоянного тока. В мое отсутствие его успели вывести из партбюро. Те, кому доводилось встречаться с ним в коридорах института, говорили: "Жаркен превратился в тень".
Новому секретарю партбюро Темиру Ахмерову мало одной жертвы.
Следующим к расправе у него намечен Кул Аленов. За что он невзлюбил
Аленова понять трудно. Кул в рабочее время не пьет, беспартийный, да и мужик такой, про которых говорят: "Где сядешь, там и слезешь", но от нападок парторга и у него портилось настроение.
– Дэн у меня допрыгается, – говорил Аленов.
– Что ты можешь ему сделать? – вопрошал Руфа.
В том-то и дело, что ничего. Меня давно не удивляло то, как, пуще смерти друг друга ненавидящие институтские сотрудники при встрече делали вид, что между ними ничего не происходит, здоровались, улыбались, прощались с пожеланиями всех благ. "Самая лучшая политика, – говорил Ленин, – принципиальная политика".Темир Ахмеров в полном согласии с ленинскими словами сокрушал двуликую благостность институтского спокойствия. Если кого ненавидел, то с тем не здоровался, буравил тяжелым взглядом и при случае чувствительно теребил.
Шастри ощущал прилив новых сил, жизнь у него пошла интересная, с перспективой.
– Скоро Ахмеров сделает меня завлабом, – делился планами шалун.
– С прежним, что будешь делать?
– Что-нибудь сделаю, – улыбался Шастри.
– Все таки?
– Дам ему должность младшего научного сотрудника.
– Думаешь, потянет?
– Думаю, да.
– Помнишь, как он тебя бестолочью обозвал?
– Кто? Он? Не помню.
– Вспомни. Мы еще с Хаки над тобой балдели.
– Вы с Хакимом балдели? – Шастри зловеще улыбнулся. –
– Суровый ты.
– Народ нельзя распускать.
Февральская поездка Чокина на балансовую комиссию в Москву стала поворотным этапом биографии Каспакова, а легкое избрание парторгом раззадорило Ахмерова настолько, что он, не проанализировав ошибки предшественника, в свою очередь тоже потерял осмотрительность и перестал следить за собой. Первое время он вышучивал директора за глаза, а, разомлев от смирения гонимых, уже в открытую, на людях, перечил Чокину, когда же директор пытался урезонить, призывал его одуматься, то Ахмеров со злой усмешкой огрызался.
Темир утратил чувство реальности, с ним потерял и страх. Шафику
Чокиновичу под семьдесят и со всеми натяжками ему как будто немного и осталось директорствовать. Все так и есть. Если только не забывать, что, кроме того, что директор наш и сам знает, сколько ему лет, он прекрасно чувствует приближение опасности. Темиру Галямовичу не мешало бы лишний раз поразмыслить на тему, кто такой Чокин.
Поразмыслить и понять, что Чокин это далеко не Каспаков. Что уж до школы, которую прошел Шафик Чокинович, то тут Ахмеров в сравнении с директором и вовсе приготовишка.
Отцу, как и Ситке, мы ничего не сказали. Что с ними внутри приключилось, осталось загадкой, они до конца дней своих вели себя так, будто им что-то известно, но, будто понимая, что тему Шефа нельзя будоражить, хранили о нем молчание и ни разу не спросили: где их сын и брат.
Правда, однажды Ситка Чарли сказал мне: "Шеф отсиживает срок".
Сказал так, понимая, что засада на брата, что случилась при нем, не осталась без последствий.
Ла-ла-лей, Ла-ла…
Иоська Ким студент-заочник первого курса юрфака. С первой в его жизни сессией согласился помочь Кенжик. О моем однокласснике, преподавателе истории международного права, среди студентов и преподов идет молва, как не берущем на лапу. Чтобы он провел по экзаменам, достаточно хорошо и регулярно поить Кенжика.
Ким вырос под Алма-Атой, в Иссыке. Язык и обычаи казахов знает.
Жена у него работает кассиром в кинотеаре "Целинный", есть у него двое, детсадовского возраста, дочерей.
Иоська жалуется на зажим по службе, на зарплату. Последняя ему не больно-то и нужна. Деньги у Кима есть и, по моим меркам, немалые.
Гоман у него тугой от червонцев и пятерок, два раза в неделю он проигрывает в ази по двести-триста рублей, и периодически заводит разговор о том сколько, к примеру, имеет с книг Есентугелов.
– Тысяч двести на книжке у него есть? – спрашивает старший лейтенант.
– Больше, – отвечаю я, – раза в три, а то и в четыре, больше.
– Миллионщик… Вот это жизнь, – вздыхает Ким. – Тут участковым работаешь, копейки считаешь.
После засады пропала фотография Шефа, где он снялся с сослуживцами по Казоргтехсельстрою. Иоська указывает на Копелиовича.
– Кроме него взять некому.
– Может поговоришь с ним, чтоб вернул?
– Копелиович ни за то не признается, что брал.