Чтение мыслей. Как книги меняют сознание
Шрифт:
Подробности, о которых рассказывает Бак-Морс, позволяют Аннетт почувствовать почву под ногами. Словно с каждой новой деталью едва мерцающее нечто присоединяется к конкретной точке общего ландшафта. Знакомство с новыми подробностями — это шаг по твердой поверхности. Контакт. Контакт. Контакт. Каждый из подобных контактов несет с собой маленькую, но весомую радость. С каждым из них Аннетт еле слышно с облегчением вздыхает. Как будто при этих контактах небольшая часть едва заметного мерцания в душе Аннетт — совершенно очевидно, что оно есть, хотя она об этом и не подозревает — наконец обретает ясность.
Чтение книги Бак-Морс отличается от также доставляющего ей удовольствия чтения работ Гегеля. При чтении трудов Гегеля Аннетт тоже предпринимает шаги, однако в этом случае уместно скорее говорить о том, что она парит, так как, делая очередной шаг, никогда не знает, наступит ее нога в следующую секунду на твердую почву или всего лишь на облако смысла. Хотя ей кажется, что она уже более
Долгое время чтение работ Гегеля представлялось Аннетт осмысленным. Благодаря им она усвоила бoльшую часть общепринятого знания, с Гегелем были согласны и ее преподаватели (как в академии искусств, так и на философском факультете), и уж тем более ее друзья и знакомые, проявляющие интерес к философии. Через несколько месяцев Аннетт начала писать полухудожественные миниатюры к гегелевским понятиям: это была игра с языком Гегеля и его идеями, а также попытка вырезать небольшой и четко очерченный лоскут из общего полотна. Для Аннетт к тому же было очень важно не просто использовать короткие цитаты, как это принято в сфере искусства, а обращаться с тезисами Гегеля в соответствии с тем значением, которое они могли иметь в контексте оригинала. Несмотря на то что это были полухудожественные тексты и своего рода эксперимент, философский компонент был в них представлен на серьезном уровне. Преподаватель философии в академии искусств высоко оценил ее тексты, назвав их философской прозой. Преподавателям на философском факультете Аннетт предпочла их не показывать.
Однако вот уже два-три месяца чтение Гегеля и написание текстов о нем вызывает у нее противоречивые чувства: кажется, есть что-то печальное и неправильное в том, чтобы искать мерцающее пространство значения в работах поддерживающего существующий государственный порядок цисгендерного белого мужчины, такого высокомерного и авторитарного эгоиста, как Гегель. Почему Аннетт уделяет так много внимания Гегелю, который и так им не обижен, вместо того чтобы предоставить агору своего разума другим, менее известным авторам? Кроме того, мышление Гегеля крайне спекулятивно — создается впечатление, что бoльшую часть размышлений он основывает на собственных умозрительных построениях. (Другие авторы не упоминаются, и Гегель почти не прибегает к сноскам. Однако отсутствие сносок объясняется, скорее, принятой тогда манерой написания текстов.) Кроме того, важно отметить: Аннетт подозревает, что Гегель дарит ей ощущение парения прежде всего в ее голове, то есть чтение текстов Гегеля в первую очередь позволяет ее разуму порождать собственные эгоцентрические и привилегированные мысли. А это значит, что ее тексты в какой-то степени не солидарны с теми, у кого в силу экономических причин не получается воспарить. Слова друзей о том, что им нравятся ее тексты, ничего не меняют. Единственное утешение Аннетт заключается в том, что такие умные, политически сознательные женщины, как Джудит Батлер, Джиллиан Роуз и Катрин Малабу, занимались изучением работ Гегеля. Сьюзен Бак-Морс вообще совершенно очевидно симпатизирует Гегелю. Если все эти удивительные женщины пишут про него, то, следовательно, должен быть способ изучать его труды продуктивно. Должен быть способ не беспомощно барахтаться в воздухе, а найти твердую политическую почву в его текстах.
Аннетт перестает смотреть в пустоту и продолжает читать. Бак-Морс рассказывает о журнале «Минерва» («Minerva») и о том, как в нем освещалось восстание рабов на Гаити. Этот журнал важен, поскольку из достоверных источников известно, что Гегель его читал. И вновь Аннетт чувствует контакт. Она постоянно забывает о существенной роли контакта, хотя он обладает ключевым значением: абстрактное мышление интересно только тогда, когда затрагивает конкретный мир людей. И все же конкретное постоянно ускользает от Аннетт. Она невольно вспоминает, как, впервые оказавшись в Освенциме, подумала: «Значит, это правда. Все это действительно произошло». Аннетт тогда сразу же испытала чувство сильного стыда за эту мысль. Она никогда не сомневалась в реальности Холокоста, много об этом читала и смотрела несколько документальных фильмов. Однако только после того, как полгода назад Аннетт воочию увидела бараки узников, она осознала, что никогда не контактировала с реальными фактами. Холокост был для нее большим, чрезвычайно важным нарративом и интеллектуальным мотивом. При этом, очевидно, он не был для нее объективной реальностью. Возможно, это объяснялось еще и тем, что тема Холокоста часто поднималась в кино и в литературе, смешиваясь там с вымыслом. И, ощутив в Освенциме сильный контакт, Аннетт не могла ему полностью доверять. Даже тогда она не могла быть уверена в том, что ей удалось коснуться твердой почвы. Возможно, она до сих пор не верит в Холокост до конца — по крайней мере не всеми частями
В таком состоянии Аннетт не может продолжать писать. После поездки в Освенцим ей кажется, что при работе с новыми текстами она ходит кругами, как бы избегая окончательного вывода. И на это есть причины: что бы ни писала Аннетт, ощущение нетвердого стояния на ногах остается неотъемлемой частью ее мышления и, вероятно, проявляется в текстах незаметно для нее самой. И именно в отношении таких архиважных вещей, как Холокост. Аннетт не видит решения — даже если она постарается писать в духе Бак-Морс, которой сейчас доверяет даже больше, чем себе, все равно она никогда не сможет быть уверена, что коснется твердой поверхности.
Аннетт чувствует себя одинокой. Ее друзья, интересующиеся философией, не испытывают проблем с установлением контакта с поверхностью. Долгое время именно они побуждали Аннетт чувствовать, что она стоит на твердой почве, будучи включенной в некое общее, критическое мышление. Они вместе начали изучать искусство и открыли в нем для себя философию. Сегодня некоторые из них занимаются уже не искусством, а философией: одни устраивают философские вечера, другие снимают сумасбродные, перегруженные философией фильмы. Они все не видят никакой проблемы в интересе Аннетт к Гегелю. Вероятно, по той причине, что многие из них предпочитают читать Донну Харауэй, Армена Аванесяна, Квентина Мейясу и Гаятри Чакраворти Спивак, они рады, что Аннетт так много внимания уделяет Гегелю и тем самым закрывает эту область.
* * *
Спустя два дня Аннетт сидит с книгой Бак-Морс в электричке. В вагоне жарко, Аннетт прилипает к сиденью. Бак-Морс пишет, что во времена Гегеля в европейской философской среде шла серьезная дискуссия о свободе, но при этом реальное рабство никогда эксплицитно не увязывалось с этой проблемой. Что-то подобное, по мнению Аннетт, может произойти и сегодня. Существуют идеи, которые нас восхищают и занимают все мысли, однако мы не в состоянии назвать их настоящую причину просто потому, что это никому не приходит в голову или никто не замечает взаимосвязи, так как она чересчур банальна. Аннетт целыми днями думает об этом, а по вечерам расспрашивает Хелен, Мару и Тима, но им ничего подходящего на ум не приходит. Во всем мире продолжают существовать бесчеловечность, эксплуатация и порабощение бедных. Но эти вещи давно названы своими именами: Аннетт и ее друзья ежедневно говорят об этом, а также о том, что они все привилегированны и навсегда погрязли в этой несправедливости из-за господства потребления. Они также отдают себе отчет, что иногда ненамеренно дискриминируют угнетенных, глядя на них как на жертв. У Гегеля, напротив, в конечном счете рабы оказываются сильнее, так что угнетенные у него символизируют не только страдание, но и силу и самосознание.
Вечером Аннетт лежит в постели и снова размышляет. Она и ее друзья стараются вести сознательный образ жизни: едят веганскую пищу, читают политическую литературу, посещают выступления с докладами и дебаты, внимательно относятся к мигрантам, активистам и авторам с глобального Юга. Некоторые люди из ее круга общения — активисты антиглобалистской организации Attac. Аннетт переворачивается на еще холодную сторону постели. Ей приходит в голову мысль, что ее друзья, как и она сама, не способны осознать всю царящую несправедливость в ее реальных масштабах. Кажется, будто основная часть катастрофы происходит в далекой от них реальности. Они ощущают горе и борьбу остальных, но при этом от них ускользает одно важное измерение. Если это так, то они представляют собой полную противоположность Гегелю Бак-Морс. В то время как он оставляет без упоминания Гаити и рабство, превращая тем не менее все это в центральный компонент своего мышления и тем самым позволяя себе мыслить по-новому, Аннетт и ее друзья постоянно говорят о существующих проблемах, но не способны превратить их в центральный элемент размышлений.
* * *
На следующий день Аннетт сидит на каменной ограде под кленом, растущим во дворе академии искусств. На улице вновь ужасно душно. По телевизору обещали грозу, но она начнется еще не скоро. Аннетт только что закончила читать и сейчас листает книгу Бак-Морс. Следующий абзац привлекает ее внимание:
Однако подобные аргументы — лишь попытка уйти от неудобной правды, что если определенным констелляциям фактов удается глубоко проникнуть в сознание ученых, то эти факты способны поставить под вопрос не только многовековые нарративы, но и устоявшиеся академические дисциплины, которые их (вос)производят. Например, в этой Вселенной нет места для такого исследования, как «Гегель и Гаити». Это та тема, которая волнует меня в рамках данной работы, и я планирую раскрывать ее окольными путями. Приношу уважаемому читателю извинения, однако это мнимое отступление от темы и есть сам аргумент[23].