Что-то остается
Шрифт:
Ко мне, пахая свежевыпавший снег клюкой-рогулькой, в хорошем темпе приближалась скотница Тита. На ходу она причитала:
— Я ж и так и эдак, и вилами и хворостиной, и отрубей свежих насыпала, и водой плеснула — ни в какую. Только поворочается, вздохнет тяжелехонько — и опять спит. Я уж к сестрам решила за помощью бечь. Ты взгляни, доченька, что с ним, с сердешным?
— С кем, баба Тита?
Я уж догадалась с кем. Вот проклятье, видно переложила я вытяжки из корней стефании, чтобы смягчить всякие неприятные эффекты. Может, надо было заменить
— Да с боровком-то, с Черноухом. Самый ведь лучший боровок, хоть на ярмонку вези. Глянула давеча — спит, носом в ясли уткнулся. Ну, думаю, и спит, и пущай его… А тут, уж после вечери зашла — а он все спит, все носом в ясли. Уж я его и так и эдак, и вилами и хворостиной, да водой плеснула…
Придерживая под полой фонарь, я двинулась за старухой. Кажется, мне еще повезло, Тита наткнулась на меня и не всполошила никого. Страшно представить, что было бы, растолкай она кого-нибудь из старших сестер. Ту же Малену, например.
В хлеву оказалось темно, только перед знакомой загородкой чадил фонарь. Черноухий кабанчик лежал в соломе, вытянув к яслям рыло. Бока его мерно вздымались.
Тита, как прежде Ильдир, ухватила навозные вилы и рукояткой ткнула в кабанчков бок. Кабанчик сонно всхрюкнул.
— Спит и спит, — плачуще пожаловалась Тита, — Спит и спит… Я его и так и эдак…
Я отворила загородку и зашла в закуток. Осмотрела и ощупала пациента — слизистые в порядке, дыхание глубокое, пульс нормальный, температура нормальная.
— Да он здоров, баба Тита. Как бык.
— А чего же он все спит и спит?..
Я задумчиво взялась за подбородок:
— Сегодня ведь не было никаких испытаний, так? Что ему давали из еды?
— Как что? Что всегда… Что с трапезы осталось, корки всякие, кашу вчерашнюю, да вот листья с кислой капусты, да отрубей, да сыворотки чуток…
— Как всегда, значит…
— Как всегда, доченька.
Н-да-а, и как же мне из этого вывернуться? Чертов боров свистит в две дырочки, баба Тита глядит на меня с благоговением — для нее что старшая сестра, что младшая сестра, что девица со стороны, обучающаяся марантинской премудрости за папины деньги — все одно авторитет; я делаю умное лицо, а за стеной, наверное, уже ждет меня Норв. Постоит, померзнет и пойдет обратно. Ну же, думай, Альсарена, недаром твои благородные предки весьма преуспевали по части интриг.
— Н-да, странно. С чего бы ему так взять и заснуть? Если бы он ел сено — а он не ел сено, нет? Так вот, если бы он ел сено, можно было бы предположить, что среди травы попалась ему живокость, или хмель, или хохлатка… Но, раз ты говоришь, ничего такого…
Все личико Титы сморщилось, смялось, будто она собиралась заплакать.
— Доченька… А он не того… То есть, не порченый? Ты взгляни повнимательней, у тебя глазки молодые, хорошие…
— Что ты имеешь в виду, баба Тита?
— Дак это… Слыхала, небось? В деревне последнюю неделю шум большой. Нечисть повадилась, скотину портит. Так, может, того, у нас тоже…
Ага, нетопырь, значит. Кровосос. Что ж, пусть кровосос
— Сейчас взгляну, баба Тита.
Я снова наклонилась над кабанчиком, загораживая его собой, но подслеповатая старуха вряд ли могла что-нибудь углядеть. Придерживая плащ, я вынула фибулу и два раза всадила булавку в складки кожи под челюстью. От первого укола кабанчик дернулся, от второго — вскочил на ноги и затряс головой.
— Батюшки! — ахнула Тита, — Никак оклемался! Слава святой Маранте, целительнице и заступнице нашей…
Я попятилась, укололась об иголку, наступила на фонарь. Черт бы побрал этого кабана. Кое-как выбравшись в коридор, я принялась отряхиваться. Тита протиснулась на мое место.
— Ай, святые угодники, кровь, кровь течет!
— Это я его кольнула. Ты, Тита, подала мне хорошую идею. Он просто-напросто притворялся и не хотел вставать.
— Ах ты, Боже мой, ах, хитрюга, хулиганишка, Черноушенька, лебедь ласковый…
— Я, пожалуй, пойду. Прогуляюсь по свежему воздуху, что-то мне нехорошо от духоты.
— Иди, доченька, иди. Иди, умница. Ах ты, свинячий сын, артист, яхонт мой бриллиантовый…
Я вышла, унося с собой немного помятый фонарь. Тита, должно быть, еще долго будет тетешкаться со своим драгоценным боровом.
Я прокралась мимо теплиц и огородов, мимо дровяных сараев, стоящих вплотную к стене. Тут, под навесом, среди стружек и щепы, начиналась тропинка — она вела вдоль стены, укрытая со стороны двора высоким и длинным сугробом. За сугробом же пряталась потайная дверца, ключ от которой я уже держала наготове. Некогда мне в руки попался оригинал, и я сообразила отпечатать его на воске. Я тогда еще не знала, зачем мне может понадобиться собственный ключ. Однако пришло время, и ключ понадобился. И Норв отвез отпечаток в Арбенор, а вскорости вернул мне отлично выполненный дубликат.
Туго, но без скрипа, повернулся замок, я шмыгнула в щель.
— Ну, наконец-то, голубка. Я уж тут замерз, как заячий хвост.
— Норв! Слава Богу, дождался.
Он поднялся с корточек, хватаясь за поясницу. В глубокой арке раскачивались и приседали рыжие всполохи от Норвова фонаря. Сюда не залетали ни снег, ни ветер, а от света казалось теплее.
— Ох-ох-ох, совсем стал старый и усталый, на покой пора, да вот черт какой-то в пятках пляшет, никак его не уймешь.
Норву от силы тридцать два, но он любит строить из себя эдакого побитого жизнью и отягченного годами патриарха.
— Ты пешком, на лошади?
— Альхан пешком не ходит. Разве что на каторгу.
— Бог с тобой, не шути так. Вы давно в Косом Узле?
— Да второй день. У Эрба, как всегда, товар ему привезли. Хороший товар, добрый. И в Канаоне порядком подзаработали.
— Все здоровы?
— Твоими молитвами, голубка. Волгу только чуть глаз не вышибли. С Вертовыми парнями сцепился. Сам Верт их разнимал.
— Глаз цел?
— Да цел, кнутом веко рассекло всего лишь. Повезло дурню.
— И вы не зашили, небось?