Что-то… (сборник)
Шрифт:
– Думаю, Олю теперь надо как-то оберегать. Вот только как? Не запрёшь же её навсегда в квартире?!
– Попробуйте, – кивнул Стас. – Хотя, думаю, ей все равно «отольётся». Так или иначе.
– Всё так завязано?
– Знаешь, наша реальность – это как долбаный кринолин семнадцатого века – хрен доберёшься до чего хочется, грязно и ванюче. И особо копаться в нём не рекомендуется. Если где-то «что-то…», то где-нибудь обязательно «как-то…». Во-от.
Геннадий усмехнулся:
– Моя бабушка говаривала: «Во-от – дали ему год. Он отсидел двенадцать месяцев, и вышел досрочно». Никогда не понимал, в чём смысл этой прибаутки. Но всегда улыбало. Невольно. То ли от того,
– Вот-во-от, – усмехнулся Стас. – Так и с реальностью – не очень понятно, хоть и точно знаешь, и то ли в «лыбу», то ли в… Ладно, я – до дому. Попытайся свояченицу сберечь.
– Кого?! – Геннадий удивлённо приподнял брови.
Стас вздохнул со снисходительной улыбкой:
– Когда женишься на Валентине, её сестра будет тебе свояченицей.
– А, понял! – разулыбался Геннадий. – А я на ней женюсь?
– А куда ты денешься, бугаёк?! – слегка высокомерно хмыкнул Стас. – Ладно, пока. До понедельника.
– Пока, Стас. Спасибо… что отозвался.
Кивнув и нейтрально усмехнувшись, Стас пошёл к трамвайной остановке на соседней улице.
Через пару недель Геннадий рассказал Стасу, что Ольгу, которая больше недели не выходила из дома, сбила машина и она теперь в больнице, с переломанным левым бедром, сильным ушибом головы, не считая сломанных рёбер. Виновника не могут найти. Вторая девушка попала в психбольницу.
– А того парня действительно убили. Через четыре дня. Из пневматической винтовки застрелили. Угадай, где прошла пуля?
– Через эту фигню в ухе?
– Точно! Попала в шею, в артерию. Истёк кровью.
– Отлилось. Не водичкою.
Скорбные дела. Радостные дела. Просто дела. Это хорошо просто делать. Или когда это делается «где-то там». Про это не знать – легче. Лучше. Хотя, конечно, подленькое устройство этот «кринолин» реальности. С одной стороны, знание, что там под ним находится, может оскорблять (иногда, в обоих смыслах), но когда у нас пропадало желание залезать под юбки? И в кавычках, и без. В конце концов, легче живётся – импотентам и идиотам.
VERBA VOLANT
Verba volant, skripta manent.
(Слова улетают, написанное остаётся)
Это был странный случай, в том числе и с медицинской точки зрения, – совершенно здоровый двадцатитрёхлетний человек внезапно онемел. Он просто абсолютно необъяснимым образом потерял способность произносить какие-либо членораздельные звуки. Единственное, что ему удавалось выдавить, в буквальном смысле, из себя – это натужное мычание. Конечно, врачебный интерес к такой странной патологии поначалу был довольно высок и активен; но как любой неудовлетворенный интерес постепенно утихает, теряя новизну, так и исследовательский порыв врачей захирел, столкнувшись с чем-то не поддающимся даже выявлению причин, не говоря уже о лечении. В конце концов было решено, что онемение, пусть даже такое необъяснимое, не угрожает его здоровью и, тем более, жизни, и его оставили в покое, тактично выразив сочувствие. Но если со здоровьем у него действительно было всё в порядке, то вот с жизнью…
Люди привыкли общаться с помощью слов. Это для них слишком естественно, чтобы задумываться о значимости умения говорить. Нормальный человек должен уметь говорить, – по крайней мере, произносить слова – иначе, какой же он нормальный человек. И будь он всех семи пядей во лбу, но человека не способного говорить будут считать каким угодно – умным, милым – но не «нормальным». И с этим ничего нельзя поделать. Никита понял это вскоре после своего странного онемения. Приятельские
Ирина была очень симпатичной рыжеволосой девушкой с задорными, очень живыми манерами. Они познакомились на пикнике с шашлыками у двоюродного дяди Никиты и встречались уже четвёртый год. Их отношения были ровными, но приятно ровными, и этого им было достаточно. Они оба не форсировали события; положение вещей их не просто «удовлетворяло», а доставляло удовольствие во всех проявлениях оного. Потому Никите было вдвойне больнее пережить то, как их с Ириной отношения сошли на нет. Вначале всё было вроде бы нормально – нежное сочувствие, сопереживание, ласковая поддержка. Но постепенно отношения стали вянуть. Какое-то время Ирина «исполняла соло» оживлённые беседы двух близких людей. Но со временем даже её жизнерадостности перестало хватать на то, чтобы компенсировать молчание Никиты. Да и самого Никиту тяготила роль молчаливого собеседника. Он пытался писать ответные реплики в блокноте, но такое «хромающее» общение только утомляло и подспудно раздражало их обоих. Наверное, их чувства оказались не настолько сильным, чтобы продолжать отношения исключительно на эмоциональном уровне. Понимание этого, однако, слабо утешало Никиту после того, как тягуче разорвалась почти родственная, по чувствам и ощущениям, связь с Ириной. Те четыре месяца заставили его завидовать собакам, имеющим возможность повыть.
В конце концов, жизнь «устаканилась» в новых, ограниченных рамках. Никита за полгода до онемения окончил лингвистический институт и знал французский, английский и испанский. Теперь ему виделась в этом злая ирония – владеть тремя иностранными языками, и не владеть своим собственным, ставшим бесполезным, языком. Его бывший преподаватель помог ему найти работу по специальности, и он работал на дому, переводя всё и вся для всех.
Общаться с родными было легче – они были терпеливы и… они были родными. Даже племянники – дети старшей сестры и двоюродного брата – не утратили своей привязанности к молодому дяде, который, бывало, рассказывал им много прикольных вещей и всегда заступался за них перед излишне придирающимися родителями. Даже теперь он вступался за них, выражая своё мнение по какому-либо поводу мимикой и жестами. Почти всегда получалось понятно, а иногда даже забавно. Никита упорно работал над своей мимикой, стараясь как можно ясней выражать хотя бы самые простые реакции – согласие, неодобрение, непонимание и тому подобное. Поначалу получалось топорное гримассничество, пока он не понял, что слишком напрягается, стараясь быть повыразительней. Со временем он научился расслаблять мышцы лица и позволять им самим принимать выражение, соответствующее эмоции, которые он испытывал в данный момент. Через полтора года брат сказал ему, с доброй усмешкой, что теперь по выражению его лица можно понять даже то, на сколько букв он посылает человека – на три или больше.