Что-то вроде любви
Шрифт:
Как Пушкин смотрел на поединок сразу с обеих сторон, "из ихнего и нашего лагеря", так и Пелевину как-то несолидно было бы стать на чью-то сторону - и в описании перипетий 19-го года, и - в 91-м. Что за разница с точки зрения вечности?! За то его и бьют, в частности: вот, мол оправдывает каких-то там палачей Гражданской войны. ехорошо, мол. Стыдно. Та же история - с пугачевскими лихими ребятами (тоже палачами), любовно описанными прозаиком Пушкиным.
Так что сие сердце так же холодно и пусто, в нем так же нет ни любви, ни религии. Во всяком случае - в том понимании, каковое вкладывают в эти слова энгельгардты. И, по-своему, они ведь правы. А как иначе писать? Разве что школьная характеристика и получится: Если же хочешь о мире - так ведь это сколько надо вместить! Отсюда и рецепт, коротко и ясно сформулированный Терцем: "Пустота - содержимое Пушкина".
И эта самая способность Дон Гуана вкладывать всего себя в каждую новую страсть - она возможна лишь при опустошении, освобождении от материального и инертного. Человек на это неспособен, тут нужен некто бесплотный, вроде фигурки принца на экране. А человек - он ведь так и прыгать-то не умеет:
Так что - осторожнее! Да, эта ровная беспредметная любовь обратила на время автора в его героя. о - не увлекайтесь - перед нами мардонг, или жилец епала, может быть - долины барона Юнгерна. о - не человек. Тот остался - в лучшем случае - у экрана монитора. И , как бы улыбаясь, жмет на курсорные клавиши (иногда - вместе с "shift").Впрочем, и это, как сказано в лучшем случае.
А порой и останавливает действие-игру, заставляет неживого героя (а говоря прямо - труп) замереть в заданной позиции, гальванизирует его. Вроде мертвой царевны, мардонга или годуновского кровавого мальчика. Впрочем, сохраняя за ним право двигать событиями, целыми пластами исторического бытия. И это появление мертвого тела, или - просто смерти как таковой вносит в текст энергию и динамизм, служит катализатором действия.Так что мертвецы едва ли отличимы от живых: они и сами-то часто путаются. А стоит задеть хрустальные качели - готовы ожить - на время, конечно, для читателя. С перепугу можно подумать, что это назойливые критики, упорно требующие от автора заполнить его внутреннюю пустоту полезной просветительской работой, приходят, зомбифицированные, под окно его дома. Ведь не могли же они - те, писаревского времени - так долго сохраниться, это ж , почитай, полтора века прошло. Столько даже курилки не живут! евольно подумаешь: рано сделали музей в Алексеевском равеллине, вон еще сколько реалистов кругом ходит. И ведь не те нынче времена, не рахметовские - купаться критиков не заманишь, а в бассейне - там и захочешь, а утонуть не дадут. е говоря уже о такой экзотике, как серебряные пули и прочее подобное :
Однако - нет. Это не они, не критики. И даже не бедняга Писарев. Они, как ни странно, для этого слишком живые, привязанные. аполненные. Чем? у, кто - чем: ет, все эти мардонги, эти "жители епала", все эти юные пионеры, только что принятые в мертвецы - всё это только один человек - сам автор. Ибо только он и может быть достаточно пуст - и чтоб живым сойти с поезда, и чтоб выписаться из больницы - и всё прочее подобное. Во всяком случае - он склонен к этому стремиться. С того и пишет - сублимирует: Потому-то мертвечина в творчестве подробных авторов не слишком страшна и даже мало привлекает наше внимание: впечатление перекрывается узнаванием. (Героиня "Вестей из епала" видит же, глядясь в зеркало, след протектора на раздавленной груди. у так что? и ее, ни нас - читателей, это не беспокоит. Умерла так умерла:)
Легкости восприятия, конечно, способствует и явная безответственность автора в отношении так называемых фундаментальных доктрин - будь то "буддизм" или что-то монотеистическое, "из нашего". А стань Пелевин пофундаментальнее, мы бы застряли на первой же странице. По счастью, здесь действует пушкинско-пофигистский лозунг: "чему-нибудь и как-нибудь", что в сочетании с легкостью сообщает прозе эффект эскизности и мелькания по верхам. При всей разносторонней образованности, у Пелевина склонность пользоваться для примера тем, что близко лежит. Цыпленок, кошка, жук с сынишкой:Крошечный эпос. Ибо - какая разница-то? Идеям всё равно, к чему быть примененными.А мир - он и вообще лишь предлог.
С другой стороны, дотошность по мелочам , которая - якобы лишь гарнир к некой генеральной мысли - вовсе и не означает присутствие вообще чего либо сверх. Порой в прозе Пелевина внаглую отсутсвует "главное", и речь почти целиком сводится к антуражу. а первый взгляд. Эта беспредметность обижает уважаемых наших критиков: о чем им-то писать, когда сам автор ни о чем пишет?! Ту всё в точности по Кэрроллу: каким надо обладать острым зрением, чтобы видеть ничего! у вот сказал бы автор прямо (бог с ним - хотя бы косвенно) - к чему он нас призывает - мы бы, может, дружно объявили его творчество каким-никаим измом .
Впрочем,
– у Бродского:
":грызя ноготь, смотрит, объят покоем, В то никуда, задержаться в коем мысли можно - зрачку нельзя:"
Однако даже и та мысль, которую автор регулярно поручает то книге, то письму, то репродуктору - любому второму плану, - движется отнюдь не по прямой, а скачками и редко вообще достигает хоть какого-то пункта назначения. Так, эскизы, наметки. Догадайся, мол, сама. Кредо такое учебная сказка называется. Учебная! Только не от слова "учебник" - где все подано и разжевано, а от другого: - пришел?
– учиться пришел?
– что ж, вот тебе мысль, можешь ее думать: Только не пугайся, если мысль эта на протяжении расскзаа будет подменена другой, пятой, десятой, так что к концу забудется, о чем говорилось в начале. Впрочем, перечитатывать не только не возбраняется, но и рекомендуется. Учебная - литература-то. В хорошем смысле. Это ведь еще Стругацкие начинали: сюжетом завлечь, а там, уже внутри - подбросить в том или ином количестве и мысль. А что делать - без игры скучно, дети не идут - обучение-то факультативное, это вам не первоисточники конспектировать - тут только добровольцы. Так что правильные читатели Пелевина - это не все учащиеся вообще, а лишь прошедшие школу предыдущей ступени. В идеале - кого-то из Учителей. Тех же Стругацких, например: Их, учащихся, не шокирует кажущаяся банальность внешней оболочки, а порой и бессодержательность. Как и ее контраст с избытком мыслей, сообщаемых полунамеками, вскользь, порой - просто на уровне созвучий. ("Язык мой враг мой: всё ему доступно, / Он обо всем болтать себе привык!..")
С эдакого подхода к изображению жизни не спросишь, как с соцреализма (и прочих измов) - а где вот тут у вас показаны насущные проблемы нашего непростого времени. Он ведь в кусты уйдет - отговорится ( в лучшем случае) на том же языковом полушуточном уровне: дескать, какое это еще такое ваше время, шутить изволите, время у нас у всех одно и несет оно нас всех одинаково. Куда? Да известное дело, куда. К взорванному мосту:(Или, по Бродскому: "Видно время бежит, но не в часах, а прямо. / И впереди, говорят, не гора, но яма.")
От такой позиции - и обилие готовых решений, читай - штампов: лишь бы только проворнее оттараторить эти необязательные штрихи, антураж весь этот вещный - липкую грязь декораций. Меньше и запачкаешься, не вникая. Вскользь. А Пелевину есть куда торопиться - сколько еще мыслей оставлено без внимания - почитай, всю мировую мудрость прозевали, сидя в своём коконе. И, раз уж взялся за такое дело, как обучение - надо хоть немного подтолкнуть прогресс, раздвинуть как-то рамки. Тут уж, знаете ли, не до тонкостей жанровой иерархии и прочих установленных правил писания. Скорее наоборот: Пелевин вряд ли написал бы "Чапаева и Пустоту", если бы не знал, что так писать нельзя. Все эти прозаизмы на грани фени, вся эта игра в псевдоистроизм в одежде анекдота в большой степени строились как недозволенные приемы, рассчитывающие шокировать публику. "равоучительный и чинный" роман - не только времен исторического материализма, но и новейший - отправная точка для пародии Пелевина. Ибо он пародирует не конкретный жанр, но вообще литературу как таковую - голосом молодой веселой жизни. е в смысле банального ниспровержения ("до основанья, а затем:") - как это приписывают постмодернизму. апротив! Толкая читателя в будущее, Пелевин откачивается назад, в прошлое - истинное, глубинное. а его губах играет архетипическая улыбка. Как у достославного черно(бело)го барона Юнг(ерн)а.
Сказанное, конечно, вовсе не означает отсутствия у автора чувства меры или, тем паче, вкуса. Основы никуда не деваются, и никто их не отменяет и отменить не в силах. Только это не те милые совковому сердцу основы, отсутствие которых в пелевинской прозе так обижает многих господ критиков. Отнюдь. А это, прежде всего, стремление к порядку, покою и равновесию - в широком, разумеется, смысле. (А не это , привычное "буду делать хорошо и не буду плохо" - какое уж там равновесие - без "плохо":) И в этом устремлении, в этой позиции - мера, позволяющая всегда оставаться в рамках вкуса - даже в безумных плясках аллегорий и анекдотов. Вселенная пропорциональна, периодически обустроена и основана на правильном ритме. е нашими жалкими десятками лет ее мерить. аше дело - ритм слушать и ему соответствовать. А вот это вот неистребимое: "природа - лаборатория, а человек - работник" нет, это не для художника: зачем ему лаборатория, что он, химик что ли?