Что видно отсюда
Шрифт:
— Один только язык синего кита весит столько, сколько целый слон, — сказал он, — а сам кит весит в пятьдесят раз больше своего языка. Только представьте себе такое.
Сельма смотрела на оптика.
— Откуда ты все это знаешь? — прошептала она.
— Понятия не имею, — прошептал оптик.
— Звучит как-то выдуманно, — прошептала Сельма, и оптик ответил тоже шепотом:
— Но я думаю, это правда.
— Если весишь всего в пятьдесят раз больше своего языка, то ты легкий, — сказала я.
— Нет, если ты синий кит, —
— Одним выдохом синего кита можно было бы надуть две тысячи воздушных шаров, — сказал оптик.
Сельма смотрела на оптика во все глаза, и он пожал плечами:
— Факт, — прошептал он.
— Но и две тысячи воздушных шаров очень легкие, — сказала я. — Зачем нужно это делать?
— Что? — спросил оптик.
— Надувать две тысячи воздушных шаров одним выдохом кита, — сказала я.
— Не знаю, — сказал оптик. — Вдруг понадобится для какой-нибудь декорации. Если хочешь что-то отпраздновать.
— Зачем этого хотеть? — спросила я.
Сельма поглаживала меня по лбу не переставая, ее мизинец иногда касался моих закрытых век.
— Сердце синего кита бьется редко: от двух до шести раз в минуту, возможно, оттого, что это очень тяжело, — объяснил оптик. — И сердце у синего кита необычайно тяжелое. Оно весит больше тонны.
— Мартин мог бы его поднять, — сказала я.
— Он мог бы поднять даже десять взрослых синих китов, — сказала Сельма, — причем за один раз. Целый штабель выросших синих китов. Включая их тяжелые языки и сердца.
— Мартин не вырос, — сказала я.
— Тогда бы это было приблизительно две тысячи тонн, — сказал оптик, а Сельма сказала:
— Ему это было бы легко.
— Я не хочу вырастать, — сказала я. И потом какое-то время слышала только тиканье дорожного будильника.
— Я знаю, — сказала наконец Сельма. — Но мы были бы очень рады, если бы ты все-таки решилась на это.
— Верно, — сказал оптик и несколько раз кашлянул, но то, что застряло у него в горле, никак не выкашливалось.
Оптик осторожно погладил меня по щеке, осторожно и медленно, как будто проводил указательным пальцем под особенно трудным словом в гороскопе на пакетике с сахаром.
— Ты не поверишь, Луиза, как мы были бы рады, если бы ты снова решилась вырастать. Дитя мое, — сказал он так быстро и тихо, как торопятся договорить что-то до конца, пока не хлынули слезы и больше уже ничего не сможешь сказать.
Я открыла глаза. Сельма и оптик улыбались мне в сумеречном свете лампы на ночном столике, и по лицу оптика стекали слезы — из-под очков по щекам.
Я огляделась. Спальня Сельмы, весь мир был такой маленький, как желудок синего кита. Сельма гладила меня по лбу, все дальше и дальше.
И дальше.
Дело обстоит следующим образом
Фредерик появился полгода тому назад, в тот день, когда исчезла Аляска. Сельма с вечера не закрыла дверь как следует, утром она стояла нараспашку,
Оптик предполагал, что она убежала искать моего отца, который к тому времени почти непрерывно находился в разъездах. Сельма думала, что Аляска убежала, потому что мы слишком были заняты собой, а на нее не обращали внимания, как на какой-нибудь ландшафт.
Я была занята собой, потому что мне хватало забот с господином Реддером. Я проходила у него обучение, несмотря на телефонные советы моего отца уехать — если не в другую страну на время, то хотя бы в большой город, потому что, по его словам, только вдали становишься кем-то. Я не уехала вдаль, а удалилась всего лишь за угол, в райцентр, в однокомнатную квартиру, в книжный магазин господина Реддера.
— Ну да, — сказал мой отец по телефону, — вы не созданы для приключений, ни ты, ни Аляска.
Сельма была занята собой, потому что она начала страдать ревматизмом. Суставы у нее постепенно деформировались, особенно пальцы левой руки. Мой отец после диагноза звонил из какого-то приморского города и сказал, что Сельма должна вместо ревматизма лучше впустить в себя побольше мира; что он, дескать, говорил с доктором Машке по телефону о Сельме, и доктор Машке в своей кожаной куртке, скрип которой был слышен даже по плохой телефонной связи, сказал, что ревматизм получаешь, когда хочешь удержать вещи, которые не дают себя удерживать. Сельма переложила трубку из левой руки, которая начала деформироваться, в правую и сказала моему отцу, чтобы он унялся, наконец, со своим вечным внешним миром, и мой отец положил трубку.
Мы искали Аляску целый день. Сперва и Марлиз помогала, это Эльсбет ее уговорила, ради свежего воздуха, который Марлиз пошел бы на пользу.
Марлиз через десять минут повернула назад.
— Собака пропала, — сказала она. — Придется вам с этим смириться.
Мы прочесывали лес, спотыкаясь о корневища и перебираясь через упавшие трухлявые деревья, мы отводили от себя низко висящие ветки и снова и снова звали Аляску. Я тащилась за Сельмой, Эльсбет и оптиком, Сельма держалась за оптика, взяв его под руку, Эльсбет шла справа от Сельмы в своих стоптанных туфлях-лодочках. Им всем троим было около семидесяти. На прошлой неделе мы отпраздновали мой двадцать второй день рождения, оптик ткнул пальцем сквозь пламя свечей над пирогом.
— Как можно быть такой молодой? — спросил он.
— Сама не знаю, — ответила я, хотя оптик задавал этот вопрос не мне, а так, в пространство.
Аляска уже тогда была много старше, чем вообще полагается быть собаке. Сельма недавно видела по телевизору документальный фильм про преступников, которые крадут собак и, по словам Сельмы, превращают их в подопытных животных. Сельма была очень обеспокоена.
— Я не думаю, чтобы именно Аляску превратили в подопытное животное, — сказала Эльсбет. — Ну что можно проверить на старой собаке?