Чучельник
Шрифт:
– Тридцать три, господа, не стоит забывать. К тому же, у него нет предмета. Какие будут мнения?
Шепот превратился в настоящий гвалт. Я не понимал, что происходит. Тут сквозь прутья клетки просунулась изящная ручка, протянувшая мне тонкий пузырек, и тотчас убралась обратно. Из-под капюшона на меня смотрели серые, пытливые глаза Альжбеты, она встряхнула в руке воображаемую склянку и сделала жест, словно выпила залпом. Вдруг я вспомнил, где видел её однажды: в собственной комнате, у камина, когда Фрол подмешал мне в чай сонной травы, улыбка её была точь-в-точь!
«Что
Мою судьбу было решено определить так, как когда-то была определена судьба Сократа: были принесены две напольные вазы (я не видел их, но слышал, как стукаются о дно камешки). Одна ваза означала «жизнь», другая, соответственно, «смерть», а количество камешков в том или ином сосуде определяло мое право на жизнь.
Я думал о том, что если в «смертельном» сосуде окажется больше камней, то я напомню своим судьям о последнем желании, которое эти любители театральных эффектов должны будут удовлетворить. А желание у меня одно: узнать всю правду. Воистину она может быть смертельной, вспомнил я слова Эльзы Винер.
Внезапно гвалт сменился возней, и я понял, что вокруг творится что-то не то. Я припал к стенке клетки и увидел, что людей стало гораздо больше, причем некоторые уже лежали на земле. «Измена!» – услышал я крик, – «спаса…» – далее раздался характерный хрип: кричавший захлебнулся кровью. Это была не битва, как мне показалось сначала, а массовое избиение. Я видел, как одна из глиняных ваз обрушилась на голову одного из нападавших, и подумал, что суд, наверное, не состоится, потому что судить уже будет некому и некого. Кругом стоял лязг, стон и, как мне показалось, рычание. Видно было скверно, и, вспомнив об очках барона, я был чрезвычайно рад, обнаружив в углу клетки свой саквояж, содержимое которого, мои тюремщики скорее всего, сочли неинтересным.
Я прижал саквояж к себе, и в этот же момент, мои глаза встретились с глазами одного из мародеров. Бросив свою бездыханную жертву, которую он грубейшим образом обыскивал, он направился прямиком ко мне. Я никогда не видел таких лиц. Мне показалось, что это и не человек вовсе: глаза горели, на темном лице, а рот, скорее напоминал волчью пасть. Я услышал злобное рычание, которое почему-то становилось все тише и тише,…потом я увидел, как мародер оседает бесформенной грудой, едва коснувшись замка моей тюрьмы.
Потом я окончательно оглох, и почти сразу стало угасать зрение: как в тумане я увидел, что в клетку вбежали люди, и бросились ко мне. Скоро и их фигуры слились в одно пятно, залившее собою все пространство. Сознание плавно покидало меня, и в голове мягко качалась последняя мысль: она отравила меня. Вот так, не испытывая ни боли, ни сожаления, я провалился в небытие.
Одно за другим, медленно, ко мне возвращались все мои чувства: первым я почувствовал запах пробуждающейся земли – тот самый, весенний запах, позвавший меня в путь. Мои бренные останки были подхвачены теплым воздушным потоком, и я вознесся над суетящимися внизу людьми, словно перышко. Пролетая над равниной, я заметил внизу блестящую нить речушки, и мне захотелось пить. Воздушный поток оставил меня, и я медленно опустился на берег в двух шагах
– Господи, Алексей Леонидыч, как же я рад видеть вас! – сказал фавн, приблизившись. —
Вот выпейте, вмиг полегчает! – добавил он до боли знакомым голосом. И это лицо!
– Святые угодники. Фрол! Меня убили, да? Тебя послали меня встретить?! – возопил я.
Фрол зажмурился и приложил палец к губам:
– Бога ради, тише. Хоть мы и в безопасном месте, но кто его знает.
Старик поднял мою голову и поднес к моим губам чашку с каким-то травяным настоем. Жажда была такой сильной, что я забыл о том, что доверять Фролу неблагоразумно. Я выпил терпкий травяной чай до дна и, откинувшись на мешок, который старик предусмотрительно подложил мне под голову, спросил:
– На этот раз, чай без особых добавок? Он понял мою иронию, и казалось, был смущен.
– Поверьте, у меня были веские причины поступить так, а не иначе. Я должен был уехать, прежде чем я по немощи своей, вольно или невольно нарушил бы данное мною обещание.
– Обещание? Кому ты дал обещание?
– Вашему батюшке, Леониду Прокофьевичу. Вы стали задавать слишком много вопросов, на которые я не имел права Вам отвечать.
– А теперь? Теперь имеешь право? – спросил я, пожалуй, несколько грубее, чем следовало.
Старик покачал седой головой.
– Прошу Вас, батюшка, Алексей Прокофьич! Не делайте из меня клятвоотступника на старости лет!
Чтобы успокоить его, я пообещал, что не буду допытываться относительно тайной организации, членами которой состояли и мой отец, и, судя по всему, он сам.
– Где мы теперь находимся? – спросил я, с интересом оглядываясь вокруг. – Мышами воняет.
– Да! Местечко знатное! – обрадовался Фрол перемене темы. – Мы находимся как раз под поляной, где Вас судили. Это подземелье служит как раз для отступления, в случае внезапного нападения. Ни разу до сего дня не пользовался им.
– А что случилось? Я выпил то, что мне дала молодая полька…
– Они напали… – Фрол сделал паузу, пожевал губами. Было видно, что рассказ дается ему нелегко: …половину наших перебили! Разумеется, моим долгом было Вас спасти, но Вы были так бледны – сперва я подумал, что Вы мертвы. Я увидел около Вас крупного хищника, но он, простите великодушно, побрезговал Вами. К счастью, конечно! Я принес Вас сюда, переждать, пока все не образуется. Господи! А образуется ли?! – вдруг в сердцах крикнул он, и, схватившись за голову, зарыдал, как ребенок. Я не перебивал его, и он продолжал: