Чудаки с Улики. Зимние птицы
Шрифт:
— Оставь мальчонку, Варя! — сказала другая пекарша, постарше. — Пора своих иметь.
Варя с сожалением опустила на пол Мишутку, тот стрельнул к двери и зло выкрикнул:
— Булка ты, вот кто!
В полотняный мешок наклали буханок и, ухватясь за него со всех сторон, поднесли к телеге, осторожно положили на траву. Варя погладила белой рукой горячий мешок: неохотно прощалась со своим творением, потом вынесла из пекарни самую румяную, большую булку и подала Людмиле:
— Это вам на дорожку хлебца крошку.
Солнце нещадно палило, как будто тоже подрядилось выпекать хлебы.
Милешкины
— Мама Мила, — подала голос Люсямна, — нас куда снарядил председатель? Хлеб в поле везти или купаться?..
— Сейчас, доча. Еще по разу бултыхнемся — и на телегу.
Ребятишки оделись, одна Людмила никак не могла оставить речку…
Телега затарахтела дальше. Удальцы сидели на ней резвыми цыганятами и за обе щеки уплетали пшеничную булку, подаренную Варей. Они ели пышный хлеб, и есть им хотелось все больше.
— Не довезут, слопают дорогой, — сожалели редкие прохожие. — И кому доверили — Милешкиным!
За околицей деревни потянулись густые заросли клена вперемешку с яблочником и орешником. После ливневого дождя песчаная дорога была гладкой. Милешкины ехали неспешно: им велели доставить хлеб к полудню. До обеда далеко, а поле близко. Василек, опустив вожжи, сидел на бровке телеги, свесив одну ногу, и слушал, как запальчиво стрекотали чечетки, мельтеша в кустах узкими нервными хвостами; на самом острие высокой лиственницы — крохотная птичка, черноголовый чекан.
«Чек, чек, чек!..» — подражал чекан звуку молотка, отбивающего лезвие косы.
Конь, дикий на вид, с непомерно разросшимся хвостом и гривой, незаузданный, топал сам по себе, хамкая придорожную траву. Люсямна и Людмила рвали на полянах желтые саранки, шелковистые банты голубых ирисов, какие-то былинки с нежно-белыми мелкими цветами. Мать с дочерью сплели себе по венку, не забыли надеть на голову венок и смирному Савраске. Нарядными они выехали на кочкастую марь, за марью — высокий лес, за лесом уже помидорное поле.
Перед топкой марью Савраска неуверенно остановился. Удальцы заспорили: куда ехать? Через марь несколько широких дорог, проторенных гусеничными тракторами. В глубоких колеях застоялась ржавая вода. Василек спрыгнул с телеги, побродил, тыча палкой туда-сюда, и озабоченно сказал:
— Застрянет Савраска!
— А ты погоняй, — посоветовала Людмила. — У коня-то целых четыре ноги. Пока одна завязнет, он другую успеет выдернуть…
— Ну, долго будем гадать да рядиться? — не сиделось Люсямне. — Ведь с нами солнышко не остановилось. Скоро обед. Нас шефы и колхозницы ждут.
Людмила поснимала с телеги ребят, поправила на Савраске красивый венок и велела Васильку переезжать марь. Василек раскрутил вожжи, заулюлюкал. Савраска переступил с ноги на ногу, оглянулся на возницу: дескать, что это ты, с ума сошел? Да чтоб я по болоту рысью побежал! Дудки! Конь зачавкал копытами не по дороге, куда направлял Василек, а целиной, редкой осокой. Он брел зигзагами, выбирая где покрепче. Милешкины толкали телегу сзади.
— Еще немножечко, еще…
Телега тонула в жиже почти до ступиц колес. Один
— Но-но! — сгоряча кричал Василек.
— Не надо погонять! — испугалась Людмила. — Куда же он пойдет? Везде топко.
— Вот тебе и четыре ноги, — проговорил Петруша.
Милешкины окружили коня, беспомощно лежавшего с жалким и кротким выражением в круглых глазах, от растерянности не знали, что делать. Первой нашлась Людмила: развязала супонь, чересседельник, сбросила с коня дугу и хомут. Конь отдохнул и забился, застонал, обрызгав грязью Милешкиных, вырвал увязшие ноги, вскочил и подался в кочки, волоча за собой вожжи.
Конь стоит, встряхивает косматой гривой, хлещется мокрым хвостом. Милешкины, тоже по колено в воде, смотрят бестолково на Савраску, на телегу, на огромный мешок с хлебом и не знают, что им дальше делать. Домой бежать или как-нибудь дотащить хлеб до поля?
— Думайте скорее! — прикрикнула на братьев Люсямна. — Три мужика, а такие ляли…
— Что ж тут долго гадать, — проговорила Людмила, ополаскивая руки в луже. — Понесем на себе. Не оставлять же людей без хлеба.
Так и решили сделать. Василек отвязал от узды вожжи и понужнул коня — тот охотно подался назад, в деревню. Людмила завязала в свою косынку три булки и подала Васильку, Люсямне — две, а Петруше с Мишуткой в подолы рубах положила по одной. Оставшийся в мешке хлеб она взвалила на себя.
Брела Людмила первой, за ней гуськом удальцы. Над болотом дрожало душное марево, горячий хлеб жег Людмиле спину; волосы ее раскосматились, сама обливалась потом. Утопая по колени в болоте, мать кричала ребятам, куда нельзя ступать. Ребятишки отставали, часто приходилось ждать Мишутку. Булка припекала ему живот и с каждым шагом казалась все тяжелее. К тому же жгуче кусались оводы. Булку он, как ни берег, изрядно подмочил, а потом и сам окунулся с головой в лужу. Встал — весь в грязи — и заревел благим голосом. Людмила опустила мешок на кочки, вытащила из лужи Мишутку.
— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.
Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:
«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»
Мишутка смотрел на Варю, слушал ее ласковый говор и проникался глубоким уважением и к Варе, и к горячим, душистым булкам. Когда нес он в подоле рубашки свою булку, то все время думал, как бы не упасть, донести до помидорного поля и отдать самой доброй и красивой тетеньке, а теперь что он принесет на табор? Братья, Люсямна и мама Мила обрадуют людей хлебом, а он, Мишутка, явится с пустыми руками. Вот почему мальчуган никак не мог успокоиться. Сидел на кочке весь мокренький, маленький, держал на коленях ком грязного хлеба и плакал навзрыд. Людмила пыталась по-хорошему уговорить его, но Мишутка не поддавался на ласку. Тогда мать в сердцах крикнула: