Чудаки с Улики. Зимние птицы
Шрифт:
В советском колхозе «Новый путь». Вот к месту вспомнила… Когда срочно увезли меня в больницу, в район, я полмесяца там пролежала. Меня лечат, а я сохну в тоске и заботах по своим удальцам: как там одни-одинешеньки — без дров, без присмотра? Звоню в сельсовет, мне отвечают: «Болей на здоровье, сорванцы твои не пропадут…» Не долечилась все-таки до конца, убежала домой. А дома теплынь, полы чистые, дети обстиранные, и даже двоек в тетрадках стало меньше, чем было при родной матери. На полке сметана, варенье — чего только не понанесли люди, а хозяйничала
— Да что уж вспоминать, — глуховато проговорила дородная Степановна и, зардевшись, смущенно опустила голову.
— Эх, Людмила! — растрогался председатель Пронькин. — Умеешь ты за душу взять, — и обратился к лектору: — Вы завтра не рано уезжаете? Ладно, деньжата у нас есть. Раз такое дело, внесем в пользу Красного Креста по совести и возможности…
С тем и разошлись колхозники с лекции. Утром начали подходить с деньгами. Ни один павловец не остался в стороне. Только не появлялась Людмила Милешкина.
— Народ сагитировала, а сама в кусты, — сказал оживленно бухгалтер. — Поезжайте, товарищ, не придет Милешкина. У ней деньги долго не задерживаются. Как получит сама или перевод от Милешкина, тут и расфукает.
Но лектор медлил с отъездом, он почему-то переживал за Людмилу и верил, что она непременно придет. И не ошибся. Людмила примчалась с удальцами и принесла денег больше всех колхозников.
— Вот! — положила на стол горсть смятых трешниц и пятерок. — На книжке не держим. Продала свой костюм.
— Это сиреневый, который с искоркой? — придержав дыхание, спросил бухгалтер Евдокимыч и снял с носа очки. — Да тому костюму не сто пятьдесят, а четыреста — и то малая цена! Ну, девка, ремня на тебя нет! Интересно узнать, кого ж ты осчастливила?..
Председатель незаметно пришел к избе Милешкиных. Хозяев дома не застал. На кольях забора болталась застиранная детская одежонка; в углу ограды смастерен балаган из свежих веток лещины. К балагану приставлены деревянное ружье и кривая удочка. Увидев на березе странное сооружение: настил, ситцевый полог, над пологом клеенчатый навес, — Пронькин спросил у Степановны:
— Это что такое на дереве?
— Хижина дяди Тома. — Степановна вынесла тазик с водой и тряпку — показушно усердно взялась мыть окна своей избы, — И как это другим делать нечего? Тут в заботах белого света не видишь… А эти… дети природы. Днями бегают по лужайкам, плавают рыбками в речке, а ночами спят на дереве птицами — райская житуха! — тараторила Степановна.
Дед Пискун сидел на лавочке и покрикивал на Степановну:
— Молчи, баба! Береза-то в ребятишках души не чает — всю ноченьку напролет баюкает их да шепчет чего-то. Поверь моему слову, баба, разлетятся из гнезда ребятишки, и береза упадет. Тем она и жива, поди, что нянчит малых. Снимутся Милешкины, и тебя никто уж не повеселит среди деньской суеты — вмиг осунешься, а мне дак вовсе худо будет. Помру…
«Черт возьми! — подумал Иван Терентьевич, — Должно быть, хорошо спать на дереве! Ни комаров тебе и
— А где мой резерв?
За черемухой уметнулся, — охотно отвечала Степановна. — Если желаешь застать Людку дома, приходи к березе до первых петухов; как петухи отпоют, так и слетает она со своими птенцами с насеста.
Пронькин с нетерпением поглядывал в обе стороны улицы и прохаживался. Когда он уже было повернул домой, Степановна торжественно закричала:
— Летит твой резерв, председатель, аж земля под ним гудит!
На улице, густо вздымая пыль, появилась ватага Милешкиных.
Людмила и Василек тащили на себе по вязанке тальникового хвороста, в руках Люсямны бидон, у малышей литровые банки на веревочках, полные черемухи. Мать и ребята зачумазились, выглядели усталыми. Удальцы дружным хором поздоровались с Пронькиным, как с долгожданным гостем.
— Положи-ка свою папочку на крышу сенцев да угощайся черемухой, — приветливо сказала Людмила председателю. — Куда тебе торопиться на ночь глядя, а мы тем временем ужин сварганим.
Подняла дырявое ведро — и в огород; повозилась несколько минут в зарослях осоки и принесла картошки. Василек с ловкостью взрослого парня наломал через колено хвороста. Петруша и Мишутка стаскали дрова к летней печке.
Пронькин был покорён, видя, как дети наперегонки мчались выполнять поручения матери. Никто не приставал к нему с докучными вопросами. Даже самый крохотный, Мишутка, не смотрел на чужого дядю букой. Он приблизился к Пронькину с доверчивой улыбкой и, наблюдая, как тот брал из бидона черемуху, сказал:, — Во-он, дядя, бо-льшая, вон ишо…
— Давай вместе угощаться, — пригласил председатель.
— Не хочу. Я в лесу до шейки налопался.
— А веток почему не наломал?
— Ишь ты какой хитрый! Нельзя. Мама Мила говорит, больно черемухе. Дай тебя дерну за ухо — больно будет?..
Люсямна кликнула к себе Мишутку, тот сразу понял, зачем.
Людмила подхватила с печки ключом кипящую кастрюлю, унесла в избу, за ней потянулись удальцы. Без визга и толкотни расселись за стол: у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой — ложка. И председателя Людмила пригласила ужинать, заметив, что, когда перезваниваются полдюжины ложек, постные щи и сытому покажутся пиршеством.
Глядя на хозяйку, председатель думал, что никогда не знала она нужды и забот, не омрачали ее сердце злые люди. Мало ли женщин, которые бывают непосредственными, умными девчонками, но, повзрослев, отчего-то глупеют, блекнут. Людмила, напротив, внутренне развивается, не утрачивая что-то светлое.
Наевшись, ребята осоловели, из ограды выходили гуськом к березе. Людмила стояла под лестницей, готовая поймать любого, кто, задремав, сорвется с узких поперечин. Забравшись на настил и снимая сандалии, Мишутка, устало моргая, сказал: