Чудеса света, ангелы и Царь Царей

Ансимов Юрий Вячеславович

Так закончилось моё детство.

Когда я осознал, что именно произошло, было уже поздно что-то менять. Вскоре папа уехал в Австралию, а мама пока оставалась в Гонконге, этот переходный период в жизни нашей семьи она пережила рядом со мной. Распорядок дня в моей новой жизни был таким: в пять часов утра — подъём и завтрак, затем тренировки до полудня и обед, после обеда — снова тренировки до самой ночи, спали мы всего по шесть часов, и так изо дня в день. Мы с однокашниками спали в одном помещении, расстелив маты прямо на полу. Ковровое покрытие в нашем зале не меняли много лет, там мы ели, спали, вставали среди ночи пописать, видели

кошмары. Пол был весь заляпан и усыпан мусором: просыпавшиеся овощи и рис, плевки учителя… Впитав в себя столько грязи, тот ковёр был, наверное, в разы тяжелее, чем когда его только купили.

К счастью, мама навещала меня каждую неделю, она приносила мои любимые лакомства и сладости и угощала моих товарищей. Кроме того, она каждый раз приносила с собой огромную ёмкость с кипятком и, попросив у учителя тазик, купала меня. В Гонконге тогда был дефицит воды, поэтому со временем мама сократила количество сеансов мытья с двух до одного раза в неделю. Купая меня, мама часто не могла удержаться от слёз при виде следов ушибов и ран на моём теле — например, от ударов ротанговой тростью. Я пытался её утешить, говорил, что это не страшно и что я уже привык, но она от этого начинала рыдать ещё горше.

Все стали насмехаться над тем, что меня моет мама, говорили, что я изнеженный маменькин сынок. Я разозлился и в следующий раз, когда мама пришла меня мыть, заявил:

— Хватит каждый раз меня обнимать, как будто я маленький ребёнок, и не приноси больше воду, не нужно меня купать! Я уже большой!

Мама ничего не ответила, лишь легонько кивнула. Какой я был тогда глупый! Каждый раз, чтобы меня искупать, мама кипятила воду в консульстве, затем пешком спускалась с пика Виктория (пеший путь занимал 25–30 минут), потом платила 10 центов и спускалась на фуникулёре, а оттуда шла полчаса до причала парома Star Ferry, за 10 центов переправлялась на пароме в район Коулун и от причала шла пешком до здания Mirador Mansion. Идти нужно было быстро, чтобы вода не успела остыть, а каждая канистра с водой весила 40–50 фунтов. Мама лишь хотела, чтобы сын мог принять горячую ванну.

Спустя два-три года вернулся папа. Он вместе с мамой пришёл в школу проведать меня. На этот раз они пришли, чтобы окончательно попрощаться, так как мама должна была уехать в Австралию вместе с отцом. Перед отъездом мои родители накрыли стол и угостили учителя и моих товарищей.

В школе китайской оперы я изучал боевые искусства и чувствовал себя большим и сильным

Когда я провожал родителей в аэропорт, мама купила мне целый пакет фруктов. Наблюдая, как они садятся в самолёт, я безутешно рыдал и успокоился лишь когда их самолёт скрылся из виду.

После отъезда родителей я в течение целой недели плакал по ночам, зарывшись в одеяло, но постепенно смирился с реальностью. Они каждую неделю присылали мне аудиокассеты с записью своих голосов. Я вставлял кассету в подаренный папой магнитофон и, укрывшись на чёрной лестнице, слушал, как они говорили мне:

— Сынок, нам тебя очень не хватает!

И из раза в раз обливался слезами.

Потом родители вместе с кассетами стали присылать мне деньги, и со временем я стал ограничиваться тем, что забирал деньги, перестав слушать их послания — всё равно они говорили примерно одно и то же, а меня

эти записи каждый раз доводили до слёз, лучше уж вовсе не слушать. Особенно тяжело мне было в конце недели, когда к другим ребятам приходили родители, а некоторых даже забирали домой на выходные. Я очень грустил.

Жизнь в школе китайской оперы была далеко не сахар, и помимо изнуряющих тренировок, нередки были разного рода телесные наказания.

За те десять лет, что я провёл в школе, я болел всего один раз. В это трудно поверить, но я на самом деле так боялся учителя, что не осмеливался даже заболеть. Когда мне было 8 или 9 лет, однажды после еды меня стошнило, я чувствовал сильное недомогание и слабость во всём теле. Седовласая тётушка Фан, которая прислуживала при школе, пощупала мой лоб:

— Ай-яй, чертёнок, да у тебя температура! Скорее ложись в постель, тебе надо поспать, а я пока принесу лекарства.

Я обрадовался, ведь болезнь означала, что можно «откосить» от тренировок и отдохнуть, по меньшей мере, дня два. Я улёгся, слушая, как мои однокашники растягиваются на шпагат и шлёпают себя по ступне в прыжке. Но вскоре пришёл учитель и, увидев, что я лежу, спросил:

— В чём дело?

— Я заболел… — проблеял я преувеличенно слабым голосом.

— Ах, заболел?

— Да-да, у него температура, — закивала тётушка Фан.

— Температура, значит? Вот оно что. Ну ладно, тогда никто не будет тренироваться. Остановитесь.

Все поднялись с пола. Учитель повернулся ко мне и скомандовал:

— Вставай. Выполнить сто подсечек с прокруткой влево.

Я обалдел. Выполнив сто подсечек влево, пришлось сделать сто подсечек вправо, а покончив с подсечками, я выполнил сто ударов ладонью в воздухе по левой ступне и столько же — по правой ступне. Когда я закончил, учитель спросил:

— Ну как, тебе лучше?

— Да-да, намного лучше, — поспешно ответил я.

С тех пор не только я, но и никто в школе не осмеливался больше заболеть.

У нас у всех была общая мечта: поскорее начать играть на сцене. В то время театральное искусство процветало и в театрах регулярно давались представления, так что театральные подмостки были для нас главным объектом вожделения.

И вот однажды учитель объявил, что вскоре мы дадим своё первое публичное представление. Это известие всех чрезвычайно воодушевило, но ещё больше мы разволновались, когда учитель сказал, что на главную роль выберет среди нас самых талантливых и способных. После таких известий в ту ночь многие из нас плохо спали, и каждый мечтал, что именно он окажется одним из счастливчиков.

На следующий день, поднявшись спозаранку, мы с нетерпением ждали, когда учитель объявит своё решение. Полное имя учителя звучит как Юй Джим-Юэнь, поэтому все наши школьные имена начинались с иероглифа Юэнь. Например, меня звали Юэнь Лоу, а Саммо Хунга — Юэнь Лун. В школьные годы Юэнь Лун, который был самым старшим учеником, постоянно обижал нас, но из уважения к заветам предков никто не осмеливался дать ему сдачи, ведь это означало бы «оскорбить наставников и опозорить предков». С тех пор прошло уже много лет, но я до сих пор отношусь к нему с особым почтением как к брату-наставнику. Можно вспомнить много историй о наших ссорах, но, как гласит поговорка, «хоть дома братья и бранятся, но против внешней опасности объединяются». Как бы мы ни враждовали между собой, за пределами школы мы являли собой несокрушимый братский союз.