Чудно узорочье твое
Шрифт:
— Кто подтвердить может, что Векша брату жены покойной дочь на попечение передать велел? — для порядка спросил старейшина.
— Божен да Волица, они и подтвердят.
— Так ли?
— Так — так, — согласно закивали видаки.
И ведь ясно, ничего такого дядьке Крыжу отец перед смертью не говорил, злой сговор за посулы. Он-то и сказать уж ничего не мог, только стонал да шептал невнятно, так худо ему было. Зорька при воспоминаниях об отце снова зашлась слезами.
И изба крепкая, и коровка, что вот-вот должна разродиться теленочком, и
— И опять же, не с пустыми руками заявимся, — продолжал рассуждать Крыж, скорее для успокоения своей совести, чем для Зорьки, — короба с рухлядью[3] да холстами, все, что мать тебе оставляла, все взяли. А больше и не надобно. Вольга первый каменотес, при князе не последний человек. Оно б конечно в дружине лучше было бы, жаль, что ушел из ратных, да камнетесом не так уж и худо. Сам князь у них камнерезному искусству обучен, искусен зело, стало быть, работников ценит. В чистоте да сытости жить будешь, в поле спину гнуть не придется. Мужа какого побогаче тебе найдет, ты у нас девка видная. А у Миляты бы тебя заездили, как есть заездили, а этот малахольный Дедилко и защитить тебя не смог бы. Так что, все к лучшему, нешто отец дочери чего плохого пожелает?
— Я этого Вольгу и не помню, он как матушка померла, к нам и дорогу позабыл. Нужна я ему больно, — Зорька перестала плакать, а лишь с тоской обреченной смотрела на простор зеленого луга, — может, у него самого семеро по лавкам, а тут еще я.
— Подарки передавал? Передавал, стало быть, помнит. А что не приезжал, так княжий работник, занятой человек. Примет, и не сомневайся, где семеро, там и восьмая пристроится. Я его мальчонкой белобрысым помню, жалостливый был, добрый.
— Люди меняются, — вздохнула Зорька.
— Ну, ежели не примет, так обратно поедем, делов-то, — ласково произнес Крыж, даря малую надежду, но Зорька ему не поверила, слишком хорошо она знала свою родню.
Возок догнал ярыжников[4], тянувших по левому берегу Колокши против течения груженый седым камнем струг. Грязные изнуренные тяжким трудом мужички все ж приосанились и оскалились улыбками при виде хорошенькой девки. Зорька смущенно спряталась за дядькой.
— А на что им столько камня? — спросила она.
— Так втолковывал же тебе — князь — камнетес, храм какой поновляет али новый строит.
— Камень же серый, неприглядный, разве его можно на храм? Храмы, сказывают, в градах белокаменные. Деди… так мне сказывали.
— Ну, может, их довезут да в реке промоют. Откуда мне знать, — буркнул Крыж.
— Эй, отец, дочь за меня отдашь, я холостой?! — проорал один из ярыг, с копной нечесаных волос и разбойничьим хитрым взглядом.
— Вот видишь, — шепнул Крыж Зорьке, — женихов тут под каждым кустом, только выбирай.
— Такого-то
— Эй, ладушка, пойдешь за меня?! — продолжал в спину орать «жених», забавляя работяг.
— Как птаха в твоем гнезде птенцов высидит, так свататься приходи! — зло выкрикнула ему в ответ Зорька, мстя не этому косматому шутнику, а деревенскому парню с паволокой волос.
За спиной грянул дружный хохот, что ответил косматый, Зорька не услышала, Крыж от греха подальше пустил лошадку в галоп.
— Так-то шутить здесь не надобно, осторожней надобно быть, — проворчал он. — Чай, не дома.
— Не дома, — эхом повторила за ним Зорька, снова впадая в тоску.
— В граде народец разный, сразу и не разберешь — кто есть кто, — нудел дядька, — а ты со всеми будь приветливой, долу очи опускай. А ну как вот такой лохматый тиуном княжьим окажется али боярином каким.
— Чего ж еще боярам делать, как только в драных рубахах камни вдоль реки таскать, — не удержалась от издевки Зорька.
— Поучи — поучи старого, — сокрушенно покачал головой дядька. — распустил тебя Векша, ни почтения, ни смирения. Битой будешь при муже ходить, попомни мои слова.
Но Зорька уж не слушала ворчания, она увидела Юрьев. Стольный град князя Святослава Всеволодовича сбегал с пологого холма серыми домишками посада. То тут, то там избы, что грибы по осени, прорастали за тыном городни, не помещаясь в кольце деревянных стен. На холме за мощным валом стояла крепость повыше и понадежней, с пряслами и восьмигранниками башенок по кругу, за ней виднелись маковки церквей и крыши теремов. Там, в детинце, и жил князь с боярами, приезжал окормить чад епископ из Владимира, туда, стащив по сходням причала, поволокут ярыжники тяжелую ношу — седые камни.
Что и говорить, красиво… но боязно, как примет новая родня, удастся ли обустроиться и назвать Юрьев своим градом? Любоваться надобно да от радости ликовать, а на душе камень тяжелее тех, что на стругах плыли по Колокше, и так хотелось домой, на родную лежанку, к очагу, а потом побежать за буренушкой на луг, с озорной хворостинкой в руках, и чтобы ступни касались прогретой за день землицы. А в граде небось босыми не ходят, не положено, засовывают ноги в тесные поршни.
— Люди добрые, не подскажете, как найти Вольгу Верхуславича, камнереза княжьего? — нараспев, что псалом, проговорил Крыж, останавливаясь перед воротниками.
Те переглянулись, зашептались, разглядывая чужака.
— Тебе, старче, зачем он надобен? — сурово спросил тот, что постарше.
— Племянницу ему везу на житье, сиротку, сестры покойной дочь. Одна одинешенька осталась, — всплакнул Крыж, утирая невидимую слезу.
Воротники снова переглянулись. Старший задумчиво пригладил бороду, разглядывая притихшую Зорьку.
— Веди их к тысяцкому, он разберется, — наконец произнес он, вздыхая.
Молодой воротник кивнул, мол, поезжайте за мной, и возок застучал по деревянному настилу юрьевских улиц.