Чудно узорочье твое
Шрифт:
[1] Уй — дядька по матери.
[2] Сестринича — племянница
[3] Рухлядь — мех.
[4] Ярыжники — бурлаки.
Глава ХХ
В граде Святослава
Все то здесь не так как дома — улицы тесные, дворы один к другому лепятся, собаки ленивые, лишний раз и не тявкнут. А народу-то сколько — мужи, бабы, детишки, и все по своим делам спешат, пройдут и не оглянутся, не раскланяются честь по чести. Новые люди в град въехали, а местным и дела до них нет. Деревенские
Воротник повелел возок кинуть у опустевшего торга. Время вечернее, лавки затворились, коробейники разбрелись.
— Да как же бросить? — заволновался Крыж. — А ежели добро растащат, сиротку обидят?
— Отроки приглядят, — указал воротник на дремавших на ступенях деревянной церквушки ратных.
— Такие приглядят, и самих вынесут, — проворчал Крыж, но все ж спрыгнул с возка и принялся привязывать кобылку к коновязи.
Зорька соскользнула на землю вслед за дядькой, отряхнула подол. Волнение усиливалось, не давая спокойно дышать. Боязно, как же боязно!
Воротник повел гостей вверх к самому детинцу, провел через внутренний вал, под надвратной церковью с позолоченным куполом. Зорька торопливо перекрестилась.
За стенами внутреннего града царила чистота, роскошь и показная сытость, не иначе ларец с самоцветами. Такой красотищи Зорька отродясь не видывала. Убранные кружевной резьбой терема со светлицами, высоким крыльцом и многочисленными подклетями. А заборы-то какие чудные — не косые жерди, чтоб курам не перебраться, а гладкие доски, деревянными цветами да завитками трав прорастающие.
— Вишь, как люди живут, — закивал головой дядька, — чего ж так-то не пожить.
— Да и у нас не хуже, просторней, — из вредности запротестовала Зорька.
И тут она увидела его… Огромный белокаменный собор, еще без купола, но уже поднявшийся двумя ярусами к синему небу. У его подножий лежали груды камней — серых невзрачных, как на струге, и уже белоснежных, что первый снег, обтесанных опытной рукой. Вот она отгадка, как камень разоблачается. А по стенам нового храма разбегались, путаясь ветвями, диковинные деревья, в их кронах прятались птицы, выступали китоврасы да сирины, грозные неведомые звери дремали на крепких лапах.
— Вот это да! — вырвался из груди восторг.
Глаза разбегались, смотреть да не пересмотреть.
— Диво дивное, — согласился Крыж.
— Наши умельцы режут да из булгар, пришлые, — пояснил воротник. — Райский сад творят. А там святые угодники, уж почти готовы, — указал он на самый верх.
— А вон тот кто? — показала Зорька на высокого каменного воина с тонким копьем в руке.
— Так то ж сам Георгий Победоносец.
— Кудрявый, — залюбовалась Зорька, — надо же, каждую кудряшку выбили, так-то искусно.
— И в самом Владимире Златоверхом такого чуда нет, князь наш расстарался.
— Вот видишь, а ты ехать не хотела, — шепнул Крыж.
Они пошли дальше, а Зорька все оглядывалась и оглядывалась
Долгий путь закончился у распахнутых ворот большого двора. Гостей оставили ждать в уголке под забором. Воротник убежал в крепкие хоромы.
Странно, но волнение отступило, видно заблудилось среди ветвей райского каменного узора.
— А зачем нам к тысяцкому, ежели нам к нему и не надобно? — тихо проговорила Зорька. — Отчего сразу к дядьке не повели, а уж он бы сам и решил — нужна я ему или не нужна?
— Порядок должно такой, — почесал затылок Крыж. — Пошли, нас зовут, — дернул он племянницу за рукав, увидев, что им машут с крыльца.
Уже не знакомый воротник, а коренастый плосколицый муж с серебряной гривной на бычьей шее повел их по темным переходам боярского терема. У левой ноги болтался грозный меч.
Сам тысяцкий сидел, лениво развалившись на крытой мехом лавке и вытянув в сторону входа ноги в сафьяновых сапогах. Но стоило мужу с серебряной гривной подвести гостей, как хозяин подобрался, взгляд из блуждающего стал острым, внимательным. Тысяцкий был мужем лет пятидесяти, сухим, но жилистым, высокий лоб обрамляли тонкие седые пряди, скудная борода острым клином лежала на груди. Одет хозяин был еще богаче своего гридня — рубаха, шитая серебряной нитью по вороту, выглядывала из-под крытой аксамитом свиты, гривна тугого плетения оттягивала шею, на пальце увесистый перстень, которым вместо кистеня можно дух вон вышибать.
— К Вольге приехали? — медленно проговорил тысяцкий, оглаживая скудную бороду.
— К нему, вот племянницу-сиротку привез, сестриничу, — принялся низко кланяться Крыж.
— Нельзя к нему сиротку. Постриг он принял.
— Как то? — растерянно пробормотал Крыж.
— В суздальской он обители Дмитровской, уж почитай третье лето.
— А?
Зорька видела, что дядька смят новостью. Радоваться или печалиться она для себя еще не решила, просто стояла и смотрела, словно речь шла не о ее судьбе.
— Так он же молодой еще, почитай чуть за тридцатое лето, — опавшим голосом выдал Крыж, хватая ртом воздух.
— Так что ж? Супружница померла, он и постригся.
— И князь его отпустил?
— А чего ж светлому князю каменотеса не отпустить, коли он княгиню свою в обитель на постиг отпустил, — равнодушно пожал плечами тысяцкий.
— Да как же это, да что ж это? — совсем уж жалобно простонал Крыж.
— Поехали домой, — тихо проговорила Зорька, слегка дернув дядьку за свиту.
— Чего ж домой, да, может, кто еще из родни остался? — в надежде посмотрел он на жиденькую бороденку тысяцкого.
— Да кому я здесь нужна, поехали домой, — снова попыталась в ум привести раздавленного родственника племянница.
Гридень с бычьей шеей склонился к хозяину и что-то торопливо зашептал на ухо. Взгляд тысяцкого из равнодушного снова стал цепким, но теперь он смотрел не на раздосадованного дядьку, а на Зорьку. Неприятный холодок побежал по спине, ой, не любила девка, когда на нее так-то пялились.