Чудно узорочье твое
Шрифт:
— Как звать-то тебя, лебедушка? — вычурно-ласково проговорил тысяцкий.
— Зоряной кличут, Епифания во кресте, — за племянницу торопливо ответил Крыж.
— У Вольги сын приемыш остался. Холостой, один живет, хоромы крепкие от названного отца достались, — пробасил гридень, — и в артели камнерезной в его место встал. Чего ж ему, названному брату двоюродному, сироту не принять, коли князь его жалует?
— Был, был такой, — откуда-то из глубин памяти извлек образ Крыж, — глухой да немой. Дикой был, все за Вольгу прятался.
— Немка Булгарин,
— Вот и славно, — облегченно выдохнул Крыж, блаженно улыбаясь.
Холостой парень, да еще и немой, живет один — Зорька быстро прокрутила все услышанное.
— Я к этому Немке не пойду, — громко она напомнила о себе, смело глядя тысяцкому в лицо. — Он мне никто, с чего мне у чужого человека жить, коли у меня вот, родной дядька имеется, — она уже с силой дернула Крыжа за рукав. — Поехали домой.
— Борята, веди их к Булгарину, — отмахнулся тысяцкий, словно и не слыша. — А будет отказываться принять, скажи — я велю, нет, лучше — сам князь велит. Так и скажи — княжья воля.
— Я домой хочу, мне того не надобно, срамно это — с холостым парнем под одной крышей жить, меня после и в жены никто не позовет, — стояла на своем Зорька, продолжая, как может, сражаться с черствыми мужами за свое будущее.
— Зря об том печалишься, — с ехидством пробасил гридень, — дом большой, челядь имеется, и родня тебе какая-никакая к тому ж, чего ж дурного? Вольга ему жизнь спас, сам чуть не утоп, как сына его принял, кормил — поил, теперь Немки черед об сестрице своей позаботиться. Пойдем, сам провожу, уважу, — дернул он бычьей шеей в сторону выхода.
— Ну, чего разбушевалась, позору с тобой не оберешься? — зыркнул на племянницу Крыж, когда они сошли с высокого крыльца тысяцкого.
— Это вы меня на позор толкаете, — всхлипнула Зорька.
— Ты али тоже оглохла? Неужто не слыхала: двор свой, челядь имеется, князь жалует? Сам бы остался, а она заладила — домой да домой, — раздраженно проворчал Крыж. — Околдуешь дикого того, все твое будет, — зашептал он, наклоняясь к племяннице. — Глядишь, и нам на старости лет поможешь, не оставишь в скудости. Ей удача в руки идет, а она кочевряжится.
Дядька все говорил и говорил. Гридень вел обратно к посаду. Уже сквозь сумрак вновь проступил белокаменный собор. Зорька взмолилась каменным ликам святых угодников: «Не дайте сгинуть, родненькие».
Назад в вервь ей теперь действительно дороги не было, дядька Крыж со свету сживет от жадности. Но как дальше быть? И зачем этим почтенным мужам столько суетиться вкруг дочери простого смерда? Гридень не челядина какого проводить отправил, а сам ноги готов бить. «Не дайте сгинуть, не дайте сироту обидеть», — все твердила и твердила она.
Детинец остался позади, улицы посада опустели, горожане разбрелись по домам. Забрав у торга кобылку и целый и невредимый возок, гости поспешили за гридем. Борята, завернув в десную сторону, остановился у одного из дворов, могучей рукой толкнул дубовые ворота, те оказались заперты.
— Отворяйте!
— Иду — иду! — послышался старческий женский голос.
На пороге появилась щупленькая остроносенькая старушка в беленом повое, низко кланяясь гридню.
— Благослови Господь, Борята Микулич.
— Принимай, хозяйку тебе привел, — кивнул тот в сторону испуганной Зорьки.
— Никак невесту привели? — ахнула старушка, прижимая морщинистые руки к груди.
— Дождешься от него. Сестринича Вольги, сиротка, теперь у вас жить станет.
— Сиротка? — мурлыкнула старушка, сощуривая подслеповатые очи.
— Она самая, Зоряной кличут, Зорькой по-простому, — поддакнул Крыж, разглядывая просторный двор и утопающую во мраке подклеть.
— Ну чего здесь стоять, к хозяину веди, — рявкнул гридень.
Глава XXI
Знакомство
Гридень первым взлетел по ступеням крыльца, за ним засеменил Крыж, Зорька нерешительно остановилась у порога.
— Пойдем, пойдем, милая, — подбодрила ее старушка, следуя позади. — Он у нас иной раз разбушуется, найдет чего, а так-то смирный, отходчивый. Хороший хозяин, щедрый.
Слово «разбушуется» как-то скорее врезалось в сознание, заслоняя остальные. «Домой, как же домой хочется».
— А ежели он глухой, как ты с ним, бабушка, сговариваешься? — шепнула Зорька.
— Так по губам читает, — махнула старушка, — гляди в лицо, да медленней проговаривай. Разберет, а не поймет, так нацарапай на бересте, у него берестка завсегда лежит, али мелом на столе пиши. Его Вольга грамоте научил, терпеливый был, праведник наш, и глухого сумел обучить. Так что пиши.
— Я писать не умею, — густо краснея, призналась Зорька.
— Руками маши, разберет, — ничуть не смутилась бабка, она слегка подтолкнула гостью в дверной проем.
При свете двух мерно чадящих лучин в просторной горнице у большого тяжелого стола в исподней рубахе стоял парень. Не больше двадцати, молодой совсем. Сердце неприятно сжалось, как же он был похож на Дедилу — тот же мягкий пушок вместо бороды на щеках, те же шелковые кудри, ниспадающие на лоб, нос прямой с тонкими крыльями. Только ростом повыше будет, в плечах заметно шире, а еще скулы резче очерчены, выдавая в хозяине чужеземную породу, брови темные острыми клиньями, а очи карие, жгучие, и смотрят сурово, недовольно. Чудно, нешто могут у светловолосого быть такие-то очи?
— Вот, Данила, сестрица твоя! — громко заговорил Борята, указывая на Зорьку. — Сестрица, Вольги сестринича?! Понял ли меня?
Парень кивнул, переводя взгляд с гридня на Зорьку.
— Отец ее помер, преставился, — гридень начертил в воздухе крест. — Сирота, прими на житье. Понял ли?
Парень застыл, что каменное изваяние, и только острые брови съехали к переносице.
Гридень, несколько раз чиркнув кресалом, зажег еще масляный светец, сгреб со стола кусок мела и принялся что-то писать прямо на столешнице.