Чудные зерна: сибирские сказы
Шрифт:
Отправились Пантюха с Митрохой в село, глубокой ночью подкрались к дому Тороковых. Кобелишко лай было поднял, да Митроха дубиной его уложил. Потом подождали немного — не проснется ли кто! А в окошках тихо, темно. Ну, и решили — хозяева спят. Соломы под стены подбросили, подожгли. Пламя быстро избу охватило. Пока с ближайших домов народ прибежал огонь заливать, уж догорело всё. Даже в набат не успели ударить. За урядником сходили, тот руками и развёл.
А кто-то вспомнил, что последнее-то время Митяй Крутояров у них ночевал. Бабы заахали:
— Со стариками, поди, и погиб!
Мужики завздыхали:
— Как родителям про горе такое сказать? В дальнем конце села живут,
Решили до утра подождать, да углядели у пепелища собаку убитую, в суматохе-то, видать, не заметили. Урядник затылок сразу и почесал:
— Неладное дело!
Утра не стал ждать, в город поехал докладывать; житья, дескать, нет от разбойников. А как рассвело, в попутных деревнях мужикам рассказывал про пожар. И разлетелся слух по округе, мол, погибли старики Тороковы и Митяй Крутояров с ними. Разбойники от того довольные, Федосий руки потирал: теперь, мол, у ведьмы пропадёт охота нам на дорогах мешать. Как раны-то зализали, опять на тракт вышли. Один Федосий с перебитой ногой оставался в тайге. Как-то сидят братья без него в засаде, слышат: колокольчик звенит. И опять купчиха в соболях да парче катит по тракту. Обрадовались разбойники: подвалила удача! Сосну опрокинули, выскочили, коня под уздцы и — к ней. А та — красавица синеокая, коса, будто змея, стройный стан обвивает, у ног в коляске вина целый бочонок. Братья заспорили, кому владеть красавицей, а она руки в боки, глянула строго:
— Неужель я лучшего не достойна. Осердится ваш главный, что ему не достанусь!
Братья и решили:
— Возьмем на утеху Федосию. Он старший, ему и владеть. И вина хватит свадьбу сыграть.
Привезли красавицу, хромой Федосий из избушки выбрался, в бороде почесал, ухмыльнулся:
— Ишь ты, глазами-то как стреляет.
А она и впрямь Федосию улыбается, будто понравился. Велел он в избу её увести:
— Пущай на стол накрывает, к свадьбе готовится.
Сам конями залюбовался:
— Какие добрые!
Так прошло сколько-то времени, братья коней разнуздать хотели, а один-то бочонок с вином в избушку понес да и выскочил тут же, кричит:
— Убегла! Сбегла красавица!
Кинулись все в избу, а девки-то нет. Только ящерка со скамьи в щель юркнула. Братья вон из избы, глядят — и коней как не бывало. Савостины и струхнули:
— Девка-то, поди, ведьма была Торокова! Что ж будет теперь?
Покуда светло было, друг перед другом хорохорились, к вечеру, однако, решили на всякий случай при свете спать. Да чтоб один-то не спал, караулил — кабы ведьма не сотворила над ними чего. На перву ночь Федосию выпало. Сидит он, на свечу глядит. Вдруг коло пламени мотылёк крылышками затрепыхал, будто затушить хочет. И тень страшная заметалась по стенам. Стал Федосий мотылька отгонять, а тот возле рук порхает, будто поддразнивает, Федосий со злости шибко рукой махнул — свеча погасла. И чует — в темноте обнял кто-то и руки-то, бабьи, к горлу подбираются. Хотел Федосий высвободиться, да не тут-то было, а руки уж горло сжимают. Заорал Федосий, побудил братьев, только этим и спасся. Братья вскочили, свечу опять запалили, глаза продрали, спрашивают:
— Чего орешь, Федосьюшко?!
Тому толком сказать нечего. Твердит своё: мотылек летал али бабочка, да ещё померещилось, будто душит кто.
До утра Савостины глаза не сомкнули, на другой день ходят сонные. Федосий велел для бодрости бочонок с вином открыть, сам и разлил по чаркам. Осушили, Федосий за ними, да глядит — один за другим братья на пол попадали, корчатся, и у самого в животе запылало. Почуял Федосий неладное, к кадке с водой подскочил, за ковшом потянулся, а в горле уж дыхание
Тут девка, красавица давешняя, из угла поднялась, будто выросла, зло глазами сверкает. Сама смотрит, смотрит, как он с братьями корчится. Понял Федосий: не от вина, от яда Любавиного смерть наступает. Кинулся к Любаве, увернулась она, только успел за косу схватить. Ножом ударить хотел, да глядит — не стадо девушки, а в руке ящерица закрутилась, только хвост ему и оставила. Сама в дверь юркнула. Вскрикнул Федосий и упал у двери замертво, а хвост ящерицы в косу девичью превратился. Сама-то ящерка через кусты к тракту и побежала, по пути на пенёк запрыгнула, глазки закрыла, к солнцу мордочкой потянулась. И опять Любава облик свой приняла, из тайги в село поспешила горе своё горькое слезами залить — до неё тоже слух долетел, что родители вместе с Митяем ночью сгорели.
А как в село-то вошла, так и ахнула: на том месте, где избёнка была, стоит изба ладная. Во дворе Митяй со старым Василием обгорелые брёвна на дрова распиливают, Василиса гусей кормит. Митяй увидел Любаву, к невесте кинулся, за ним старики. То-то радости было. И узнала, как Митяй со стариками живы остались…
Утром-то, когда им стёкла побили, сговорился парень с плотниками, а стариков уговорил к своим отцу с матерью жить перейти. Одну ночь-то переночевали, а утром к ним мужики ввалились, переминаются с ноги на ногу. Катерина ещё засветло поднялась, на оладьи квашню заводила, удивилась:
— Чего в такую рань заявились, да пошто хмурые?
А те шапки долой:
— Митяй твой ночью сгорел вместе с Тороковыми!
Баба и квашню опрокинула:
— Ироды! Креста на вас нет! Старики Тороковы за занавеской дрыхнут, а Митяй… да вот же он, с ребятишками на печке пригрелся!
Тут уж мужики закрестились, заахали, весь дом побудили, да и рассказали, что тороковска избёнка перед рассветом сгорела, на селе подумали, будто в ней Митяй погиб вместе с хозяевами. Да, видать, и вправду говорят — у парня планида, рассмеялись:
— Мы-то уж уряднику о вашей гибели сообщили, и батюшка панихиду собрался справлять.
Да тут же и предложили помочь новую избу для Тороковых строить. Всем-то селом в несколько дён и поставили.
А тут Любава живая, здоровая объявилась, только что косы нет, будто отрезано. Расспросов да пересудов много на селе было, однако Любава никому ничего не рассказывала, а коса, как хвост у ящерицы, через год новая выросла.
Каменна глыба
В деревушке нашей дворов с полсотни стояло, и улица считалась главной, потому как одна и была, прямо на тракт выходила. У дороги глыба торчала каменная. Мимо кто ни проедет, то подпруга лопнет, то колесо спадёт али конь захромает. Задумались мужики:
— Нечистый, видать, поставил.
А старики рассказали, будто на ней давным-давно каменная баба стояла, потом пропала незнамо куда. А глыба так и осталась торчать. Решили мужики в овраг её уволочь. Вожжами обвязали, четырёх лошадей впрягли, дёрнули — та ни с места, другой раз — тоже; Стали вниз копать, а она в глубь земли тянется. Ну и бросили…
Люди, что селиться к нам приезжали, вдоль дороги срубы ставили, а где глыба торчала, не строились. Вот улица с разрывом и получилась. У камня — кусты да крапива. А как из деревни село выросло, торговые людишки засуетились, лавки открыли. Кой-кто кабак поставить нацелился, только не вышло. Богатый купец, Кухтерин Евграф, опередил, а против него не попрёшь: почитай, пол-Сибири в кулаке держал — в трех губерниях ямщиной владел, лошадей тыщи, дворы постоялые, кабаки по всему тракту Московскому.