Чудные зерна: сибирские сказы
Шрифт:
— Для кого прут-то? Коня, штоль, стегать?
Но старик будто отрезал:
— Час настанет, сам поймёшь, кого!
Как совсем-то стемнело, пошли мужики к кабаку. Одного на всяк случай у глыбы оставили — за дверью смотреть, другие по Еремееву знаку на пустыре затаились, а Федя прямо в кабак за Еремеем направился. Оглядел пьяных, подумал: «Правда старик намедни говаривал, сами в кухтеринску петлю суёте голову».
Старик на свое место в уголке присел, а Федя к стойке поближе. Тут Мишка водки принёс, усмехнулся:
— Что, надумал к нам заглянуть? Ну, да
Налил стопку да отошел — приказчик позвал. Федя стопарик для виду пригубил да потихоньку за голенище его опрокинул. Так раз да другой. Притворился пьяным и давай шуметь. Мишка хмыкнул:
— Ишь, разошелся!
А Федя достал денег пачку толстенную, что мужики собрали, покрутил перед Мишкиным носом да и крикнул, как Еремей подучивал:
— Эвон, какой богатый я! — Деньги спрятал обратно и говорит: — Домой собираться пора…
Мишка и заморгал глазами, уговаривает:
— Останься да погуляй всласть, отведи душу-то.
А Федя взял прут рябиновый, для виду остатки в стакане допил и пошёл, покачиваясь.
А старик-то и примечает: только, Федя деньги Плешастому показал, у того глаза загорелись, а как из кабака парень вышел, он к приказчику подлетел, пошептал на ухо и в другой двери, что к жилью вела, скрылся. Старик — за Федей вслед. Мужик, у глыбы который стоял, — к нему:
— Федя, видать, шибко набрался, не случилось бы что?
Но Еремей:
— Теперь не за Федей — за дверью смотри!
Только сказал, а из кабака двое выскочили. Мужик удивился:
— Ишь ты, один-то в тулупе! — И усмехнулся: — Зимы ещё нет, а как наряжаются!
Еремей за рукав его дернул:
— Не время зубы-то скалить — гляди лучше, в тулупе-то кто?!
Мужик и ахнул:
— Баба! Никак… приказчика жёнка!
— Тот-то, что она. Специально тулуп напялила, чтоб потолще казаться, в темноте-то посмотришь — глыба и есть.
А мужик-го и второго узнал — то Мишка Плешастый за Федей побёг, крадучись, а кабатчица наперерез по бурьяну, куда парень шёл.
А Федя, как Еремей наказывал, и не спешил. Хоть и трезвый, а покачивается, песню орёт и морщится — водка в сапогах хлюпает. Как пустырь до середины прошёл, так и услышал — крадётся кто-то. Однако виду не подал, заорал ещё громче. Вдруг впереди фигура выступила, пригляделся парень — баба в шубе, будто глыба каменная, руки-то протянула и приманивает:
— Иди же, иди, миленький!
А сзади — шум, треск! Оглянулся — мужики это подмяли Мишку Плешастого. Баба увидела, какое дело с её дружком приключилось, да бежать. Федя догнал её, сорвал тулуп и давай Еремеевым прутом охаживать:
— Ах, ты, злодейка, душа твоя каменная! — Да прут переломился, баба тулуп в охапку и бегом прочь.
Тут вскрикнул кто-то:
— Уймитесь! Издох Плешастый-та!
Федя, как услышал, и правда пьяным будто сделался. Но Еремей подошёл, руку на плечо ему положил:
— Не мы их, так они нас — Плешастый-то за тобой с топором крался!.. Ну, а каменюка-кабатчица своё получила! — Глянул в сторону кабака, добавил: — Однако недолго носить ей отметины. — И повёл парня к себе.
Дома
— Помочь ли помыться? — спросила. Но приказчица цыкнула — не лезь, мол. Бабка ушла, а та сомлела, должно быть, в жару, дверцу у каменки не доглядела растворену. А из неё уголек, видать, выпал, сначала баня вспыхнула, потом огонь на кабак перекинулся…
Бабку всё село слушало — охали да ахали, но кой-кто в усы ухмылялся да помалкивал.
Потом чиновнишка с городу приехал, у мужиков дознавался, кто где ночью-то был да почему тушить не бегли? Да разве дознаешься? Пьяные, мол, в стельку по домам дрыхли, ничего слыхом не слыхивали. А что Мишка Плешастый окочурился, дык его баба каменная поломала. Не его первого. Вот и весь ответ.
Покрутился чиновнишка и уехал Кухтерину докладывать, мол, само загорелось.
А глыба каменна от жару-то треснула, а утром, как снег выпал, на куски развалилась. Потом мужики их для хозяйских дел по дворам растащили.
Так-то вот.
Певучая таратайка
В деревне Кондыковке, что близ Каинска, Терёха Махонин жил: и плотник, и столяр, и по шорному делу знаток. А телеги-то мастерить просто искусник — колёса у них певучие, и каждое свой голос имело: одно синицей посвистывает, другое кукушкой кукует, третье щеглом щёлкает, четвёртое жаворонком заливается. Поедет Терёха в предночный час через лес. Тишь кругом, а колеса свистят, щёлкают, глядишь — и птахи спросонья гомон поднимут. Многие не верили в искусство Терёхино, говорили:
— С нечистой силой знается!
Парень, и верно, с кузнецом дружбу водил, а те, дело известное, с чертями в сродстве.
Как-то глядел Терёха, как кузнец обода для колёс ковал, и за молот взялся. Кузнец брусок медный сунул ему:
— На-ко,— говорит,— постучи для сноровки.
Парень в горне брусок накалил и давай на наковальне его разбивать. Бьёт — брусок плющится. Скоро в пластину, навроде тарелки, разбил. Дырку в серёдке пробил, палку продел, ногтем щёлк — зазвенела пластина. Тут и пришла ему мысль… на ось тележную насадил тарелку, к спицам колёсным молоточки приладил, крутанул колесо — звоном малиновым кузня-то огласилась.
Терёха и к другим колесам пластины смастерил, покатил телегу, и каждое колесо своим голосом заиграло.
А потом трещотку приладил, на такой телеге хоть тыщу верст кати — не соскучишься. Весёлая музыка выходила. Бывало, поедет куда — на всю округу перезвон, пересвист да щёлканье.
А как-то телегу чинил, вверх колёсами поставил. Задел колесо — оно будто взвизгнуло. Шибче крутнул — оно громче. Стал без передыху крутить, завыло по-дикому. Терёха давай колёса местами менять да прислушиваться. Долго возился, добился, что по-звериному выли.