Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)
Шрифт:
«Это просто какая-то „Война и мир“! — подумал я. — Будет ли покой?»
— Проснулся я, чувствую — хочу курить. А в зале не дозволено. Пойду, думаю, на лестницу… и прихвачу с собой братнин чемодан, чтоб не сперли. Спал, пузыри пускал… брат-то.
— Понимаю.
— Вышел с чемоданом на площадку, только задымил — тут же хватают! Не братнин чемодан оказался. Чужой!
— И что же?
— Пять лет! — проговорил он.
— Ну как же? — тут я даже взбеленился. — Надо было… все объяснить!
Дверь в купе с визгом отъехала.
— Ну давай…
Я с отчаянием глядел на «пришельцев» — два амбала-омоновца с сонными равнодушными мордами.
— Выходи! — просипел омоновец.
Я вышел в коридор и сразу оказался между ними, как в тесной расщелине. Один был усат, усы его свисали надо мною, другой был безусый, зато непрерывно жевал, челюсть его ходила туда-сюда.
— Ну… какие проблемы? — проговорил жующий.
Пятнистые их комбинезоны были сплошь утыканы какими-то наклейками, эмблемами, бляхами, полученными, видимо, за смелость в борьбе с нами.
— Никаких проблем!
— Где билет?
— Отдал проводнику.
— А почему ж у него твоего билета нет?
— Понятия не имею.
— И бабок нету?
Я покачал головой.
— Собирайся!
Я вернулся и стал собираться.
Что же делать? Господь терпел — значит, и нам велел.
— Одним горохом питаюсь! — старик горячо обращался к военному с супругой. — Во, горох, — он пнул ногой чемодан. — Брату везу.
Все люди страдают, и часто — несправедливо. Почему ж для меня должно быть исключение? Я натянул плащ, кепку. Вагон, притормаживая, крупно затрясся. Мы въехали под гулкие желтые своды…
Дверь отъехала. Стояли мои центурионы.
— Ну… будьте счастливы! — сказал я моим спутникам. Впереди легионеров я шел по проходу. Все двери в купе были открыты, все уже знали о случившемся, с любопытством выглядывали, но никто не вылезал. Слава богу, хоть не кричали: «Распни его!» Прощальный взгляд моей красавицы… Всё! Мы вышли в тамбур. Дверь была распахнута. Что за станция? Даже платформы нет! Чуть в отдалении крутил синюю мигалку газик с милицейской полосой, а прямо внизу, у железных ступенек, стоял маленький коренастый милиционер с расплюснутым перебитым носом.
Мы стояли над ним.
— Ну, где там наш клиент? — Он задрал голову. — Мои ребятки заждались! — он усмехнулся, открывая фиксы.
Мои почему-то медлили.
— Ладно… тут полюбовно всё уладили! — произнес усатый. Поезд, скрежеща, двинулся.
— Гостям всегда рады! — донеслось, уплывая, снизу, и пошла тьма.
Я не верил своим глазам… Что же это?
Усатый мотнул головой внутрь вагона: «Пошли!» Мы ушли с площадки, и он вдруг сдвинул дверь с табличкой «Проводник». На столике красовался роскошный натюрморт: крупно порубленная пышная колбаса, благоухающая чесноком, нарезанная селедочка,
Усатый достал стакан, поставил… Четвертый. Мне?
— Спасибо! — пробормотал я.
Шмыгая носом, явился проводник. От шинели его приятно пахло холодом.
— Ну, давайте! — Он разлил по стаканам, оглядел всех строго, особенно меня. — За то, чтоб мы всегда были людьми!
Я быстро закусил луком, и, наверное, от его едкости по щеке заструилась горячая слеза.
Проводник положил билетную сумку на сиденье, и вдруг я, как завороженный, уставился туда… Тридцать первая ячейка — вон она где, в самом низу, а мой билет — я вспомнил — он вставлял в середину. Вот же он! Господи! Двадцать первый! Я смахнул слезу.
— Ну ладно… чего расплакался, — пробурчал проводник. — Давай лучше по второй!
Двадцать первое! А я сел на тридцать первое, приняв на себя все эти муки. Зачем?
— А ты, наверное, думал, мы не люди! — проговорил безусый, чокаясь со мной.
Когда это я так думал?
Мы быстро выпили. Чувствовалось, что у всех накипело на душе и всем хотелось высказаться. Правда, то, что думал сейчас я, сказать никак было нельзя. Сказать, что ничего на самом деле нет и я еду обыкновенно, по билету? Большего плевка им в душу невозможно даже представить! Они только что помиловали зайца, и я им скажу, что я вовсе не заяц… Нет.
— Да, разговорчивый гость попался! — произнес усатый, и они засмеялись.
Действительно, что я сижу тут как пень?! Люди сделали добро, и хоть слов-то они заслуживают?
— Спасибо… вам.
— Разговорился, — произнес усатый, и они снова засмеялись.
«Ты… мастер слова! — мысленно проклинал я себя. — Можешь родить что-нибудь? Ну, давай!»
— Потратился, что ли, в Москве? — уютно усаживаясь, спросил проводник.
Мол, хотя бы увлекательным рассказом о московском загуле ты можешь нас ублажить?
Во ситуация! Любая история о любом безобразии будет здесь лучше, чем правда. Правда тут — самое худшее, что может быть. Любая ложь будет возвышеннее, чем правда. Я молчал, чувствуя себя Богом, который из ничего создал Храм Любви и Добра… Все закусывали луком, но, наверное, не только лишь поэтому слезы стояли у всех на глазах. И одним лишь словом могу все разрушить! Но зачем?
— Обокрали! — неожиданно даже для себя вымолвил я. Ну даешь, мастер слова! Я испугался.
— Где? — цепко спросил безусый.
Да, сюжет удачный, слушателей заинтересовал.
— В поезде! — с изумлением услышал я свой голос. — По пути в Москву.
— Номер поезда какой? — спросил усатый, почти уже официально поправляя ремень и берет.
Да… Разговорился на свою голову! Мы все вместе летели в пропасть, и надо было успевать еще как-то рулить.
— Двадцать восьмой, — проговорил я, вспомнив историю, приключившуюся с моим другом. Что ж, и несчастья могут сгодиться, иначе куда их девать?
— Точно! — усатый торжествующе шлепнул себя по мощному колену. — Она! Какая из себя?