Чудо, тайна и авторитет
Шрифт:
К. плавно прошел вдоль стены. В углу у окна были мольберт и тумба с принадлежностями; дальше — стеллаж с научными трудами на немецком; за ним — темный массивный шкаф, пастью распахнувший резные дверцы. Шкаф оказался полон все тех же ярких вещей: костюмов и пиджаков, жилетов и шейных платков. Узоры не повторялись: птицы сменялись мечами, мечи — индийскими завитками, те — цветами и арабесками. Бархат и шелк, грубоватый сатин, сукно и вельвет. Несколько рубашек, в том числе из воздушнейшего батиста, который на мужчине — на каком угодно — К. представить не удалось… Ткани трепетали, стоило поднести руку; ластились к пальцам, чувствуя присутствие призрака. Пахло тяжело: камфорой и лавандой, бергамотом и миндалем, кардамоном, медом и смолой. В какой-то статье по все более модной египтологии К. читал,
12
Джордж Браммелл (1778–1840) — английский денди эпохи Регентства. Ввел в моду современный мужской черный костюм с галстуком и в целом одежду и аксессуары сдержанных тонов и фактур. «Воевал» против сильных парфюмов, кружев, пестрых расцветок и каблуков, характерных для мужской моды того времени. Браммелл также ввел в обычай новые элементы ухода за собой: он протирал тело грубой щеткой из конского волоса и регулярно мылся.
Шкаф был, пожалуй, самой впечатляющей деталью обстановки: ни широкая кровать, застеленная темно-изумрудным покрывалом, ни стол для занятий интереса не представляли. К. задумался об одном: поменяли ли кровать с тех ночей, — и поспешил уверить себя, что да. Обстановка вообще изменилась значительно: исчезли игрушки и все, к чему, видимо, D. охладел, например звездные карты; разросся угол, отведенный под живопись; большой ковер на полу сменился лисьей шкуркой у самого камина — кажется, лисицу D. подстрелил на охоте в свое восемнадцатилетие.
К. вернулся к призраку. Что удалось понять благодаря короткому обзору комнаты? Да в общем-то ничего, кроме и так очевидного: хозяин весьма незауряден.
D. все стоял у зеркала, теперь приглаживая волосы. Взгляд оттененных густыми ресницами глаз ни на секунду не застывал, мечась от одной детали облика к другой; губы же будто смерзлись: ни удовлетворенной улыбки, ни гримасы недовольства. Призрак прошел к нему, кивнув К. Они встали по правое и по левое плечо юноши, в зеркале не отразились — ожидаемо, но жутко. К., впрочем, мерещилось, что пространство, где они должны быть, рябит, как от зноя. Но D. ничего не замечал.
Он ловко завязал шейный платок, такой же благородно-мрачный, как и вся одежда, кроме фрака. Украсил черный шелк крупной необычной брошью-кинжалом и опустил руки. Взгляд наконец замер, устремился куда-то в пустоту. Губы, наоборот, дрогнули, разомкнулись и зашевелились.
Это не была молитва, понял К. уже по первым нескольким словам. В следующую секунду услышанное ударило наотмашь, заставило сжать кулаки. Сложно было побороть желание отступить, отвернуться, а то и сигануть обратно в дымоход. Дыхание сбилось, боль опять пронзила ладонь.
— Не бери больше шоколад ни из чьих рук, — прошептал D., смотря на отражение. — Запирайся на ночь. Всегда. А если вдруг вновь увидишь то существо, найди Осу.
К. вцепился в свой воротник окровавленной рукой, расстегнул пару пуговиц — и сглотнул, увидев на ткани красные следы. Это напутствие… неужели D. вот так повторяет его каждый раз, прежде чем выйти в большой мир? Почему именно эти слова, почему так тихо и отчаянно, почему в конце — несмелая, ненастоящая улыбка? D. ведь правда улыбнулся, сомкнул ненадолго ресницы и коснулся руками собственного отражения. Потянулся к нему, точно думая шагнуть в зазеркалье, но не смея, — и вот уже отпрянул, распахнул
— Не делай себе больно, — пробормотал D. — Пожалуйста.
Кинжал, видно, заточен был как вполне настоящий. Маленький клинок блеснул; смуглая кожа окрасилась красным на ребре ладони; рана пошла к локтю — и быстро заполнилась алым бисером. D. не резал вен, не пускал кровь так, чтоб ее вовсе нельзя было остановить, — но зрелище ужасало. За первой раной вторая, третья, все — длинные, пусть и неглубокие, бесконечное кровавое дерево. Юноша смотрел, как они алеют, как кровь растекается, — и взгляд его смягчался, становился спокойным и отрешенным, прохладная тьма дрожала в обрамлении мягких ресниц. На губах вновь играла улыбка, пустая и точно нарисованная, — инородная деталь в картине воплощенного мучения.
— Не делай себе больно, — повторил D. Он точно пытался воссоздать чужую интонацию, которой не слышал десять лет. Кинжал-брошь упал на пол.
В ту секунду К. захотелось снова воплотиться — или, во всяком случае, чтобы юноша его заметил. Схватить его за плечи, повернуть к себе, накричать, велеть обработать увечья — но пальцы не коснулись спины, прошли насквозь. Зато на зеркало брызнула кровь. D. заметил ее, но принял, видимо, за свою: опять поморщился, потянул к стеклу пальцы, попытался стереть россыпь капель, но только размазал. Губы скривились. Кусая их, он взял с подзеркального стола платок, обтер и руки, и стекло — а потом его глаза заблестели, и, хрипло застонав сквозь зубы, он опустился на корточки. Сгорбился, сжался, спрятал за измазанным платком лицо — точно похоронной вуалью отгородился от Сочельника, от всего мира, от собственного зеркального двойника.
— Пусть будет там… — сбивчиво пробормотал D. — Пусть там не будет. Пусть будет там… Пусть не…
Выдержка все же изменила: К. отпрянул, заметался и только тут увидел, что призрак на происходящее давно не смотрит — сосредоточенно уставился в окно, спрятав руки за спину и качаясь с носков на пятки. Пришло тусклое запоздалое осознание: а чувствительная, правда, натура… Есть в нем что-то, кроме бесконечной тяги поучать и кривляться. Впрочем, вид юноши, словно не до конца понимающего, кто он, где и что сейчас сделал с собой, внушал не просто жалость — ужас. А когда призрак быстро, почти рывком, вдруг повернулся, на рыхлом лице его прочиталось и другое чувство — темное, испепеляющее бешенство.
К. не посмел ничего сказать, но стало еще горше: вот-вот ведь услышит что-то вроде «Это все ваша вина, ваша в том числе». Здесь нужно было бы, конечно, одуматься, холодно напомнить хоть себе: неправда. Оса никого не обвинил сам, лишь разделил чужое мнение — мнение тех, кому доверял; тех, кто видел и знал куда больше. Единственное лишнее, что он сделал, — статья. Но разве он полагал, что D. дадут ее прочесть, когда после очередного панического припадка решат объяснить природу недуга, — не раскрывая, правда, автора, чтобы пресечь риск бередящих раны расспросов? Там, в тексте, многое было в красках, которые Оса смачно сгустил. А что делать, если своими глазами он ничего не видел и фактов недоставало? Сейчас вспоминает — дурно, а тогда-то, высиживая за столом над листом, он раздувался от писательской гордости: гляньте, как складывает слова в предложения, какое могучее у него оружие — праведный гнев! И вообще, такое было у него в природе вещей: не искажать, конечно, правду, но, если уж запечатлеваешь всамделишные жестокости, — режь читателя без ножа, до слез и рвоты, а где содрогания не хватает — добавь.
Призрак открыл рот, но сказал одно:
— Что ж, нам с вами, пожалуй, пора-с. — Голос прозвучал совершенно стерильно, таким не бывает и нож у хорошего врача.
— Как пора? — К. обернулся к фигуре у зеркала, отбросившей уже платок и просто закрывшейся дрожащими руками. По манжете рубашки текла кровь. — Постойте! Ну как? Разве можем мы уйти, что, если он…
— Ничего он, любезный, не сделает, — отрезал призрак. — Ну, по крайней мере…
К. снова решился перебить:
— Вы уверены? Ваша юрисдикция же — только Настоящее, вы…