Чудо-юдо, Агнешка и апельсин
Шрифт:
— Понимаю, понимаю, — повторил Михал язвительно, даже не пытаясь ни во что вникнуть. — Ладно, мать, праздники у тебя прошли спокойно, и на этом точка.
— Где уж там спокойно! — вздохнула она. — Я все о тебе думала. И сны каждую ночь плохие видела… Была бы я спокойна, разве помчалась бы сюда в ночь, без сна, чтобы тебя повидать? Мне сегодня надо еще в вечернюю смену на завод поспеть.
— Не надо было приезжать, — с непримиримой жестокостью произносит Михал. — Чего было ехать?
Она только сейчас заметила, только
— Михал, что с тобой?.. Я думала, это ты со сна такой чудной, но ведь ты вроде бы уже совсем проснулся? Что с тобой? Не заболел ли, часом, сынок? — И, опять встревоженная, она протягивает руку к его лбу.
— Здоров я, — отстраняется Михал.
— А как праздники провел? Наверно, Петровские приглашали тебя в гости?.. Ты же здесь один… без дяди остался…
— Ну и что?.. Больно я им нужен! На праздники… — произносит он с многозначительной интонацией в голосе.
Мать этого не замечает.
— Ну, они хоть угостили тебя? Дядя всегда у них…
— При чем тут дядя? — Михал даже подскакивает на кровати. — Что я, нищий, что ли? Не нужны мне ничьи подачки! Ничего мне не надо! Никого! Никого! Понятно?
После этого взрыва Михал поворачивается на бок и закрывает рукой лицо: ему больно видеть побледневшее, испуганное лицо матери. Всего несколько месяцев он не видел ее, а как она изменилась! Похудела, осунулась, сгорбилась.
Как она сейчас поступит? Окликнет его? Соберется и уйдет? При этой мысли сердце у него сжимается от боли. «Нет, пусть уж лучше она сердится… Только бы не уходила…»
Слышится шорох. Михал отнимает от лица руку, готовый вскочить с кровати и загородить матери дорогу к двери.
Она подходит к окну и тяжело опускается на табурет. Кладет руки на подоконник, роняет на них голову. Видно, что она очень устала. Всю ночь не сомкнула глаз. На праздники у нее тоже не было ни минуты отдыха. Михал хорошо знает до предела заполненные всякой домашней работой «праздничные» дни матери!
А теперь вообще в ночь на завод! Две ночи без сна, дорога туда и обратно затем только, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось, чтобы провести с ним несколько часов…
«Сын! Сынок!» — долетает откуда-то эхо материнских слов, услышанных им после пробуждения. А может быть, это она сама вновь повторяет их?
Нет. Михал напрасно напрягает слух. С улицы доносится лишь воркование голубей. Может быть, она заснула?
Осторожно, стараясь не шуметь, он встает и подходит к окну. Поднимает мать на руки — какая она легкая, кажется, похудела еще больше! — и укладывает ее на дядину кровать. Пусть отдохнет. До поезда еще несколько часов. Он приносит одеяло. Утро прохладное — пусть согреется. Заботливо, со всей нежностью, на какую он только способен, Михал укрывает мать… и вдруг худые руки обвивают его шею, а горячее, заплаканное лицо прижимается к его щеке…
Когда
— Михал, я принесу примулу, — шепчет она, — поставим ее посередине.
— Зачем? Ее же не едят?
— Зато красиво!
— Ладно, давай сюда свою примулу!
Михал замечает, что мать открыла глаза.
— Мама, вставай, завтрак готов.
«Неужели это тот же Михал?» Тот и совсем не тот. Возмужал. Стал серьезнее. Но не это главное. Что же в нем все-таки изменилось? Что?.. Во время завтрака, и потом по пути на вокзал, и даже у окна в поезде, который вот-вот тронется, мать внимательно всматривается в сына и уже в который раз все спрашивает:
— Скажи правду, сынок, как тебе живется здесь, у дяди?
— Ну что ты заладила одно и то же? — не выдерживает Михал. — Я же сказал. Нормально, и точка!
— Ты стал у меня совсем столичный житель! — замечает мать, окидывая его изучающим взглядом.
— А что я, хуже других? Старый мой костюм давно вышел из моды. Адью-мусью! А этот мне больше идет, правда? Я думал, это ты деньги присылала… вот и купил. Но я все дяде отдам, не беспокойся… Железно!
Мама еще что-то говорит, но поезд уже тронулся. Михал бежит за вагоном и кричит:
— Не забудь: двести злотых — только для тебя! Только! Смотри не вздумай тратить на что-нибудь другое…
Мама, наверно, уже не слышит его, но внезапный блеск ожесточения в его глазах, взмах крепко сжатых кулаков лучше всяких слов говорят ей: это все тот же, прежний Михал, — порывистый, угловатый, резкий, но, как и прежде, любящий ее, готовый встать на ее защиту, не дать никому в обиду, позаботиться, чтобы она, думая о других, не забывала и о себе.
Глава XVIII
Агнешка демонстрировала соседям свой тщательно убранный и старательно выкрашенный балкон с цветами в маленьких горшочках.
— Красиво… хотя краска, наверно, долго не продержится. Впрочем, все равно скоро переезжать, — выразила свое мнение пани Анеля.
— Анютины глазки подобраны со вкусом, — похвалил пан Шафранец. — Когда разрастутся, в каждом горшочке будет цветник.
— В горшочке! Много ли в этом горшочке может вырасти? — не удержалась пани Леонтина. — До войны у нас здесь были целые ящики. Садовник менял землю. Не балкон был, а целая клумба! Все прохожие заглядывались. Помнишь, Франек, как ты любил в жаркие дни посидеть здесь в тенечке? А теперь…