Чудодей
Шрифт:
— Вот тебе доказательство, что мастера не заменить, — сказал пекарь Папке Станислаусу. На лице хозяина отвращение праздновало победу. — Я собирался было отвалить тебе больше десяти марок за особые услуги и за тайное соучастие. Теперь же по закону я обязан удержать твой недельный заработок. А для тебя будет лучше, если ты где-нибудь в другом месте научишься ценить доверие хозяина.
Станислаус не знал, что сказать на это. Однако ушел он, не поклонившись.
Он попал к другому пекарю, волосатому и егозливому, похожему на
— Здесь ты можешь начать свой взлет и принести пользу. Торговлю мою требуется оживить.
— Пожалуйста! — только и сказал Станислаус.
Хозяин сполз с табуретки.
— Одно условие!
— А именно?
— Никакой платы, но считай, что все, что есть в доме, это твое!
Станислаус не понял. Опять, что ли, ему предлагают поднять хиреющее производство, сыграть здесь роль бабочки и в конце концов уползти обглоданной гусеницей? Пекарь схватил его за руку.
— Честно говоря, дочь моя не из первых красавиц, но кто обращается с ней, как ей требуется, тот найдет душу нежную, как шелковая голубая лента!
Станислаус долго бродил, не находя работы. Щеки у него ввалились, рюкзак с книгами исколошматил его костлявую спину, пустой желудок, урча и бурча, требовал, чтобы он согласился.
Трапеза по случаю вступления в должность была устроена на кухне. Хозяин сам подавал; он щедрой рукой положил на тарелку перченой колбасы, поставил рядом с намазанными маслом белыми хлебцами бутылку крепкого пива, радушно подмигнул Станислаусу обезьяньими глазками и убежал.
Станислаус принялся уплетать за обе щеки, ни о чем больше не думая. Сделав наконец передышку и прихлебывая пиво, он услышал грохочущий голос хозяина, доносившийся из соседней комнаты:
— Вставай, ты проспишь свое счастье!
За стеной зашептались, а в кухне Станислаус по-прежнему усердно работал челюстями. О, как хорошо есть, когда одолевает голод! О, как хорошо есть, когда желудок молодой, а еда скудная! О, как хорошо есть не ради самой еды!
Женский голос вывел Станислауса из дурмана насыщения, в который он впал. Уху его он был так же приятен, как иглы ежа для ладони.
— А где моя губная помада?
— Я же ищу ее, детка.
— Опять, верно, мама взяла?
— Мама не брала твоей помады.
— Тогда, значит, служанка, проклятая крыса!
Что это — женский голос или скрежет ножа по пустому горшку? Станислаус почувствовал, как горит у него во рту от перченой колбасы. Он втянул голову в плечи. За стеной нежная, как шелковая лента, душа кричала на маленькую обезьяну, обсыпанную мукой:
— Ты хочешь, чтобы он принял меня за простую деревенскую чушку?
Станислаус похолодел. Он забыл о пиве и оставил несъеденным хлебец с маслом.
Он забрел в пекарню, где хозяйкой была вдова пекаря. Рукой, вымазанной в тесте, она утирала слезы.
— Я
— Двадцать два.
— Видите! Моя знакомая, жена мясника, была точно в таком же положении, как я. А ему было двадцать три. Она вышла за него. Возможно ли это, по-вашему?
— По-моему, все возможно. — Станислаус мял в руках фуражку.
Он остался, так как была зима и хотелось хоть несколько дней побыть в тепле. Глаза-присоски вдовы следовали за каждым его движением. Она не спускала с него глаз, даже когда он ел, и приговаривала:
— Кушайте, кушайте, это лучше для мужчин, чем не есть и терять силу!
Он до локтей погрузил руки в тесто. Она стремительно опустила руки туда же и показала ему, как надо замешивать.
— Нужно, чтобы тесто было гладкое, упругое! А это что такое?
— Моя рука, хозяйка.
Она ничего не ответила, но ее блудливые глазки словно затянуло пленкой.
Он умывался в своей каморке. В дверь постучали. Он затаился, но дверь все же открылась. Она принесла ему рубашку.
— В бельевом шкафу у меня лежит очень много рубашек. Но это только как память о муже. Вот, возьмите! — Он ничего не ответил. Она не уходила. — У жены мясника, про которую я рассказывала, так он носил даже костюм ее мужа. Но это как-то неприятно. А насчет нижнего белья никто не сможет что-нибудь сказать.
Станислаус не взял рубашки ее мужа. У Станислауса их было четыре, четыре рубашки на месяц, по рубашке на неделю. Вдова обиделась.
Желания преследовали ее, они не позволяли долго помнить обиду. Однажды за завтраком она сказала, что со стены прямо на ее кровать упал портрет мужа.
— Говорят, что это какая-то очень серьезная примета, когда портрет усопшего соскакивает со стены.
Он не рад был, что она забыла обиду. А ему так хорошо думалось о каналах на Марсе! В его воображении они являли собой технические сооружения человеческих существ. Быть может, на Марсе нашелся бы человек, который понял бы его.
— Вы со мной согласны? — спросила она.
— Да, — сказал он просто, все еще думая о каналах. Но посмотрев в ее серые глаза, он спохватился. Ведь она имела в виду упавший портрет. Он предложил вбить костыль на то же место.
Она смотрела, как он это делает. Он стоял на ее кровати. Костыль был огромный, ибо ему приходилось выдерживать тяжесть большого мужского портрета. Станислаус не мог себе представить, каким образом выскочил из стены этот костыльм-гигант.
Матрац был очень мягкий. Он покачнулся, когда Станислаус собирался соскочить на пол. Станислаус не смог удержаться на ногах и упал на постель. Пекарша так испугалась, что и сама упала туда же. Упала так неловко, что он испугался. Он увидел над собой ее блудливые глаза, из которых глядела похоть. Дыхание ее пахло изюмом. Он поднял молоток: