Чудодей
Шрифт:
— На шапки-ушанки для человечества собираете, так, кажется?
— Для стариков и для тех, кто похуже обеспечен.
Встряхивавший кружку подергал ремень, на котором она висела. Густав пошарил в карманах своих рабочих штанов. Он вытащил оттуда перочинный нож, подержал его на открытой ладони, точно взвешивая, и покачал головой:
— Этот вам не годится. У вас есть получше. — Он постучал пальцем по кинжалу сборщика. Тот провел ребром ладони по ножнам и стер приставшее к ним тесто. Мучная душа Густав ничего больше не нашел у себя в карманах. Коричневые попрошайки
— Где ты живешь, камрад?
— Очень высоко!
— Эй, ты! — крикнул тот, у которого через плечо висел ремень с кружкой. В эту минуту появился хозяин.
— Что вы желаете, камрады?
— Вот и хозяин, — сказал Густав. — Уж он, я знаю, не откажется и за меня что-нибудь бросить в кружку.
Хозяин окинул взглядом всех по очереди. Глаза его мерцали на этот раз как-то даже страшновато.
— До расчетного дня.
— Само собой, хозяин, камрад хозяин. — Густав кинулся к тесту и стал молотить его кулаками. Он словно бил кого-то по лицу. — Само собой, ни одного сбора на зимнюю помощь без вычета из заработка!
В представление Станислауса о мире вторгалось все больше и больше противоречий. В голове у него одновременно соседствовали мысли столь же разные, как лев и голубь, и те и другие прочно засели и ссорились друг с другом. Разве жизнь не то же, что туман в мешке? Станислаус без конца вглядывался в себя.
По улицам с ревом и гиком маршировали какие-то люди. Все считали хорошим и передовым всё, что было угодно канцлеру. А ему были угодны немцы чистокровной расы. Ему были угодны люди, подпоясанные солдатским ремнем и обутые в высокие солдатские сапоги. Эти немцы ели на многолюдных площадях гороховый суп с салом, который им наливали из котлов, грезили военными походами, закалялись, а вечерами тайно пили шампанское. Потребление солдатского хлеба росло, а кондитеры чувствовали себя людьми низшей расы. Сильнейшие горлодеры выступали с речами и дубасили кулаками ни в чем не повинные доски трибун:
— Народу не терпится сняться с места.
Станислаус без конца снимался с места, чего ради разводить тут такой крик?
В булочной рядом с полками, на которые складывался солдатский хлеб, висел портрет освободителя. Густав нес как-то из пекарни сдобные сухари на противне и углом зацепил за портрет. Стекло со звоном разбилось, и освободитель рухнул на прилавок. Прибежала раскашлявшаяся хозяйка.
— Кхе, кхе, Густав, какой ты неповоротливый! Кхе, кхе, еще один противень с печеньем придется к чертям выбросить!
— Не противень, только Гитлера!
— Густав! — Добрый голос хозяйки, видно, тронул Густава, так как он сказал:
— Знаю, знаю… Его надо повесить… поближе к двери.
И опять добрый голос хозяйки произнес:
— Густав!
Фюрера заново поместили под стекло, и некоторое время все шло хорошо. Но как-то одна постоянная покупательница, симпатичная женщина, долго глядя на портрет, сказала:
— Ваш Гитлер, фрау Думпф, почему-то очень красный!
Тут и хозяйка увидела, что лицо у освободителя вымазано красным повидлом.
— Кхе! Кхе!
— Как
В глазах у хозяйки появился испуг. Размахивая руками, она закашлялась.
— Кхе! Кхе! Густав, Густав!
Густав пренебрежительно пожал плечами.
— Гитлер в повидле? Что ж тут такого, если даже матери божьей в придорожной часовенке пририсовали усы и бороду? Я сам видел, как католики хотели за это забросать камнями одного протестанта.
Наконец-то Станислаус разгадал непонятные речи и поведение Густава. Тот ходил вокруг да около и все прощупывал своего молодого товарища. Как-то Густав, шурша газетой, стал громко возмущаться врагами великолепного государства.
«Последнее гнездо коммунистов в Лигнице стерто с лица земли», — прочитал он вслух и, прикрывшись полями своей шляпы, стал ждать, каков будет отклик.
Станислаус молчал. Он думал о своем герое, который показался ему вдруг чересчур благородным и чересчур замечательным. Густав смял газету и бросил ее на печь. От тепла газетная бумага взъерошилась и потрескивала, как наэлектризованная.
— Что надо этим коммунистам? Умнее они, что ли, чем посланец божий, который одевает, обувает и согревает бедняков?
Станислаус ничего на это не сказал, но Густав словно слышал невысказанные возражения.
— Тебе, конечно, хотелось бы увидеть, как он еще и воскресные костюмы раздает даром. «Вот вам костюм для праздничка, берите, пожалуйста! Большое спасибо!» Таких порядков, пожалуй, ни в одной стране не сыщешь. Может быть, только в России, но там ведь эти, как их, большевики какие-то.
Станислаусу надоели загадочные намеки Густава. Станислаус уже не мальчик!
— Я знал одного коммуниста. Хороший человек… Он…
— Стоп! — Густав содрал с себя шляпу и с силой помахал ею во все стороны. Седые волосы на его дедовской голове взлохматились. — Ни слова больше! Я не желаю ничего слышать. Коммунисты это коммунисты. Они почему-то против великого фюрера и маляра вывесок. Старые счеты. Ты кабинетный ученый, твое дело молчать, а иначе ты недостоин печь хлеб для солдат фюрера!
Опять игра в прятки? Станислаус не может изо дня в день тратить душевные силы на этого Густава! Уж эти мне старшие подмастерья! Уж эти мне фокусники! А как у него было с Людвигом Хольвиндом? Сначала он с ним спорил, а потом благосклонно с ним согласился. А чем все кончилось? Людвиг, как собака, помочился на памятник и сбежал. Смех да и только!
Станислаус обрадовался новому подмастерью. Это был молодой человек, только что закончивший ученье. Открытые голубые глаза, светлые волосы, весь точно свежеиспеченный белый хлебец, подтянутый, веселый, всегда в хорошем настроении.
— Что ты думаешь о жизни, Хельмут?
— Я коплю деньги на мотоцикл.
Станислаус отложил в сторону свой роман. Он описал героя спереди и сзади, утром вместе с ним вставал, умывался и причесывался, жуя завтрак, копался во всех уголках его души и в конце концов пришел к выводу, что все это скучно.