Чудом рожденный
Шрифт:
«Товарищи рабочие! Я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня не станет. Имея несколько часов в своем распоряжении, я хочу использовать это короткое драгоценное время для того, чтобы сказать Вам, дорогие товарищи, несколько предсмертных слов.
Товарищи рабочие! Погибая от руки белой банды, я верю, что на смену мне придут новые товарищи, более сильные, более крепкие духом, которые станут и будут вести начатое дело борьбы за полное раскрепощение рабочего люда от ига капитала…»
Голос Атабаева, пока он читал завещание коммуниста, относило ветром,
И кто-то из молодых вскинул винтовку и выстрелил в воздух.
«Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»
Встреча в бою
Бой начался на рассвете.
Глядя в полевой бинокль из наспех отрытого окопчика, мирный туркменский учитель в первый раз увидел поле сражения. Навсегда остались в его памяти разящие подробности этой минуты. По горизонту вдали бежали в клубках разрывов серые башни бронепоезда; кони без всадников скакали, вставали на дыбы и падали в кустах; над желтыми песками, в порослях чалы-четена и борджака рявкали, подняв стволы, дальнобойные орудия; а там, где высился холмик голый, как бритая голова, Кайгысыз увидел вдруг зайца и лису…
Да, заяц и лиса, присев в ужасе друг перед другом, — вдруг побежали рядом, как брат и сестра… Они искали нору, чтобы спастись…
Пыль взметалась над окопами бойцов той роты, где ночевал перед боем Атабаев. Начальник политотдела разрешил ему, как инструктору мусульманского бюро, в бою находиться с молодым аульным пополнением.
Потом солнце поднялось над полем боя… Атабаев бежал в цепи и видел, точно в тумане, одни засолонившиеся от пота спины гимнастерок бегущих рядом с ним и впереди него красноармейцев. Это была минута захлебнувшейся атаки, когда Атабаев шел с винтовкой в руке и что-то кричал по-туркменски, почти что пел боевые кличи. Он видел, что некоторые уже отползают назад, а другие падают, роняя из рук винтовки.
Из-за холма слышались визгливые голоса:
— Руки вверх, большевики!
— Из тысячи твоих жизней — одной не оставлю! Сдавайся!
— Кому дорога жизнь — руки вверх!
— Бросайте оружие!
Сейчас Атабаев лежал, зарыв локти в песок, и посылал пулю за пулей, щелкал затвором, спускал курок, каждый раз, не думая, повторял: «Вот тебе вверх… Вот тебе — ружья!..»
Рядом с ним застонал боец. Его рука, измазанная кровью и песком, скоблила землю. Атабаев знал его — это узбек Каландар из Ташкента.
— Эх, жалко… — кусал губы, плакал узбек.
Атабаев потащил его в лощинку, там к ним подбежали, согнувшись, два санитара. Они перевязывали раненную в плече руку бойца, а Кайгысыз гладил его черное от пыли лицо и возбужденно повторял:
— Жаль… Конечно, жаль, друг Каландар. Но ты живей — радуйся. Был бы жив, а руку поправят…
— Знаю, товарищ Атабаев, — сквозь зубы произнес узбек. — Ведь не на праздник шли с винтовками, правда? Ведь я добровольно, правда? Ради нашей победы не только двенадцать своих частей не пожалею — жизнь отдам, правда?..
Черное его лицо от боли посерело, побледнело.
— Обещаю,
И, не досказав, он побежал догонять свою роту…
И был еще трудный час боя под вечер. Огонь белых прижал бойцов к земле. И не хватало патронов. И Атабаев просил бойцов — экономить, расходовать только если уверен, что пуля не уйдет даром.
«Да можно ли нас победить!» — впервые самому себе крикнул в этот час Кайгысыз, и сам потом не мог себе ответить — крикнул ли он вслух или мысль кричала в нем…
И был артналёт, когда песчаные смерчи встали вокруг Атабаева. И была еще одна минута, когда в пыли нельзя было понять, кто на кого наступает. Кто бежал, кто падал, кто стонал, — и только винтовки беспрестанно стреляли, стреляли… Атабаев, забыв о чем просил бойцов, сам на ходу выпустил пять пуль — это за Каландара! И если ему не показалось, то кто-то впереди, в цепи врага, падал от его пуль.
Только сумерки, сгустившись над песками, погасили бой. Всё реже звучали выстрелы. Атабаев шел, обходя мертвые тела. Шел — что-то говорил санитарам, уносившим раненых на носилках. А что говорил, — и сам через минуту не мог бы вспомнить.
И вдруг, подняв голову и отирая пот со лба, усидел он четкий силуэт мавзолея Солтана Санджара. Сейчас, — после кровавого дня атак и рукопашных схваток, — крепость Говор-кала казалась высоким островом среди моря, а древний памятник — воплощением спокойствия. Он источал покой — этот след семизекозой истории. Невольно вспомнился Абдыразак. Вспомнилось, как он в ту ночь в своем домике на окраине Мерва, когда на станции разгружались под перекличку паровозов белые отряды, витийствовал о древних смутах Среднеазиатского мира… Нет, не верит Кайгысыз равнодушному философу, будто все неизменно, все повторяется под луной! Нет, скоро придет предел зверствам… И эта пустыня превратится в цветущий сад… Так будет.
Атабаев широко шагал по песку, вспоминая о прошлом, мечтая о будущем, и вдруг вздрогнул, остановился. Перед ним лежал труп меднобородого солдата. Руки раскинуты, голова опущена на грудь, брови грозно сдвинуты — сейчас встанет и, набычившись, пойдет на врага. Кровь обагрила его китель, и песок рядом с грузным телом почернел от крови.
Кайгысыз не помнил, сколько он простоял над убитым, опершись на винтовку. Потом присел на корточки, прошептал:
— Брат… Агаджан. Неужели ты умер от моей пули?.. А не все ли равно? Так и должно было случиться. Неизбежный конец. И тяжко… И если бы я знал, что ты тут, я все равно стрелял бы… Стрелял бы…
Это был разговор с самим собой и от него не становилось легче. Глупое сердце сжимается от утраты, гордый разум не склоняется перед лицом смерти… И сейчас Кайгысыз вспоминал, как Агаджан-сердар незаметно совал ему в карман деньги, когда пришлось стать безработным, нашел ему работу в банковской конторе; как беспокоился, узнав о ссоре с Джепбаром… Низко склонившись над телом брата, Кайгысыз прошептал:
— Прощай… прости.
Потом он встал, окликнул проходящего мимо бойца, попросил помочь вырыть могилу.