Чудовище
Шрифт:
Я взяла из вазы бумажку с текстом Калибана. Прочла про себя, вышла на сцену. И снова щелканье и гул прожекторов помогли мне вообразить летний зной и лазурное небо над островом.
Калибан был сыном дьявола и ведьмы. Я неловко расхаживала по сцене, будто мне стыдно смотреть на себя в зеркало. Я прикрывала лицо, словно я уродина, и подглядывала сквозь пальцы, мечтая снова стать властелином острова.
Как жилось ему там в одиночестве? Он прекрасен, чувствителен, уязвим. Я бродила вдоль берега. Но послышался шум, и Калибан вжал голову в плечи. Под чужими взглядами он становился
А каким он был наедине с собой?
Я легла на сцену, свернулась калачиком, точно ребенок во сне, обхватила руками живот. Калибану снилась мать, и он был счастлив. Но снова раздался шум, и он с воплем вскочил: теперь он стал одиноким псом Просперо, который мечтал заточить его в темницу, покарать.
Я встала и застонала. У него отобрали остров. В Калибане не осталось ни капли добра. Мать его скончалась. От мертвой тишины разрывалось сердце. Он был благороден и прекрасен, но этого никто не замечал. Он сам не знал своего голоса.
И находил утешение лишь в ярости.
Таким я его и показала. Я металась по сцене вонючим чудищем, которое все потеряло. Я выползла из пещеры к Просперо. Я умоляла не накладывать на меня новое заклятье и ненавидела себя за то, что приходится пресмыкаться. Мне противно было жить рабом. Хотелось выцарапать Просперо глаза, вырвать у него волшебный жезл и проткнуть его насквозь.
– Это был мой дом! – завопила я. – Мой! Мой остров. Я жил с матерью. Но ты пришел, ты притворился добрым, и я тебе поверил. Я полюбил тебя как отца. Показал тебе все, чем дорожил, а ты меня ограбил.
Точно внутренний стальной стержень. Точно опора в бурю. Гнев – единственное, на что ты можешь положиться, когда все в жизни против тебя.
Я заорала:
– Дурак я! Будь я проклят!..Пусть нападут на вас нетопыри,Жуки и жабы – слуги Сикораксы!..Сам над собоюбыл я господином,Теперь я – раб. Меня в нору загнали,А остров отняли!И очнулась, как ото сна. В аудитории стояла звенящая тишина; я сощурилась на прожектор, возвращаясь в собственное тело. Я не видела никого, но чувствовала, что на меня все смотрят.
Время замедлилось. Сквозь открытый потолочный люк я заметила, что уже смеркается.
«Ты не здесь, – подумала я. – Ты сидишь одна в саду, над тобой шелестит листва, и птицы поют, засыпая».
– Знаете, – промямлила я, – не хочу я играть в пьесе. Дел по горло. Совсем забыла.
Послышался смех. Ну конечно. Нужно быть сумасшедшей, чтобы поверить, будто я смогу влиться в компанию, завести друзей, стать приветливее, научиться эмпатии.
Я смяла бумажку с текстом и бросила на пол. С комом в горле сошла со сцены. Взяла рюкзак, пальто. У меня горело лицо. Я ни на кого не смотрела. Я закрыла все свои двери, выстроила баррикады.
– Лекси, – окликнул меня мистер Дарби.
– Алексия.
И наконец:
– Александра!
«Пошел
Учитель последовал за мной. Я перешла на бег, он тоже побежал. Я прибавила скорости, но он нагнал меня в фойе и схватил за руку.
– Лекси, не убегай.
– Не трогайте меня!
Я вырвалась, и он вздохнул. Типа, он весь такой приличный и воспитанный, а то, что я расстроилась, так он тут ни при чем.
– Пошел в жопу, – сказала я.
И тут как из-под земли выросла директриса.
– Александра Робинсон, не смей так разговаривать с членом педагогического состава, – рявкнула она.
– Все в порядке, – попытался успокоить ее мистер Дарби. – Я с ней разберусь.
– Нет уж, я сама с ней разберусь, – возразила директриса.
Меня там словно и не было. Они обсуждали меня, точно неодушевленный предмет.
– Александра, немедленно извинись перед мистером Дарби.
Я попыталась подавить злость: если я вспылю, будет только хуже, они заметят, у меня перехватит горло и я разревусь.
Но у меня не получилось.
Точно внутренний стальной стержень. Точно опора в бурю.
Директриса смерила меня осуждающим взглядом. Я плохо себя вела, я непослушная, совсем отбилась от рук. Я отнимаю у нее время и испытываю терпение. Я никто, а она – уважаемый человек, и ее ждет миллион дел поважнее, чем возиться со мной.
Я сглотнула ком, потом еще раз, но ярость становилась громче.
– Ты меня слышала, Александра? – спросила директриса. – Я жду…
Как будто скребут ногтями по доске или вилкой по тарелке, как будто стонут все мои кости.
– Александра, немедленно поставь стул на место.
Раскаленная докрасна, обжигающая ярость. Кажется, будто я лопну, если этого не сделаю.
– А ну вернись!
«Давай», – сказала я себе.
– Александра, я не шучу. Немедленно поставь стул на место.
«Тебе нечего терять», – сказала я себе.
– Поставь сейчас же, слышишь?
Все равно она невысокого мнения обо мне.
– Если ты разобьешь стулом окно, у тебя будут большие проблемы.
Делайте что хотите. Мне плевать.
– Ты меня слышала, Александра?
Нет. Нет. Нет.
Стекло взорвалось. Осколки посыпались, точно град. Или кусочки льда.
8
Примостившись на подоконнике в гостиной, мама докуривала бычок из пепельницы.
– Мам, ну прости, – сказала я.
– Я тебе не верю.
– Почему?
Мама выпустила струйку дыма в потолок.
– Ты хотя бы представляешь, что я почувствовала, когда мне позвонила ваша директриса и сообщила, что ты разбила окно? Я ответила, мол, тут какая-то ошибка, наверняка речь о другой девочке и нужно звонить другой маме. Но в глубине души я понимала, что это была ты. – Мама сердито покосилась на меня. – Как думаешь, почему? Почему я совершенно не удивилась?