Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965
Шрифт:
Осло, понедельник, 25 августа 1947 года Утром вылетел из Стокгольма в Осло, сели в час дня. Вид город имеет очень жалкий, нечем дышать, пыльно, стоит невиданная жара, жители бредут по улицам в рубашках с засученными рукавами и едят мороженое. «Гранд-отель» перестраивается; с утра до ночи стук молотков. <…> Социалистка крошечного роста назвалась моим агентом и повела меня к моему издателю, который пока ничего еще не издал. Пресс-конференцию назначили на 6.30 вечера. Пришли человек пять-шесть журналистов, из которых половина не знает ни слова по-английски. Вела пресс-конференцию какая-то пьяная девица, говорил в основном пресс-атташе английского посольства. Ужинал со своим литературным агентом и издателем.
В Осло пробыл до пятницы 29-го. Погода тягостная, еда преотвратная, шум трамваев под окном невыносим, город – хуже не бывает. Ратуша, когда ее достроят, будет самым уродливым зданием в Европе. Запомнилась разве что невиданная
Без малейшего сожаления уехал из Осло 29-го и в Копенгаген прибыл в тот же день к вечеру. У датчан, как оказалась, я в фаворе. В аэропорту меня встречали корреспондент «Телеграфа», два издателя, человек десять журналистов и фоторепортеров. В тот же вечер ужинал со своими издателями в саду Тиволи – уникальном развлекательном центре; существует уже лет сто, чего тут только нет: и цирк, и концертный зал, и традиционная итальянская пантомима, и американские горки, и всевозможные питейные заведения от самых заурядных пивных, куда ходит рабочий люд, до роскошных ресторанов. Людей полно, при этом чисто, опрятно, царит полный порядок. Отель «Англетер» приятен и старомоден. Пробыл в Копенгагене до 2 сентября и уехал с сожалением. <…>
Во время своего «турне» принял решение в Ирландию не переезжать. Причины следующие. Первая (благородная): Церковь в Англии нуждается во мне. Вторая (низменная): в случае переезда пострадает моя литературная репутация. Третья (заурядная): надеяться, что жизнь в Ирландии будет более сносной, чем дома, не приходится. Мои дети должны быть англичанами. Я должен стать анахронизмом. Социалисты срочно принимают репрессивные меры, много мер, и могут счесть, что я спасаю собственную шкуру. Если я хочу стать фигурой национального значения, то жить должен дома. Американцы потеряют к эмигранту интерес, у ирландцев же он даже не возникнет. <…>Вторник, 28 октября 1947 года Мой сорок четвертый день рождения. Я гораздо, гораздо старше, чем в этот же день в прошлом году, я немощен и слаб. Умственно я достиг той степени непричастности, которая, сочетайся она с истинной религиозностью (не сочетается), могла бы служить назиданием для потомков. Год назад, в этот самый день, я принял несколько решений, но не выполнил ни одного. У меня есть немало оснований благодарить Господа, но я редко отдаю себе отчет, за что именно. За истекший год написал две удачные вещи – «Современную Европу Скотт-Кинга» и «Незабвенную», кроме того, решил остаться в Англии. Моя коллекция обогатилась целым рядом красивых книг и несколькими никому не нужными картинами. Я пожертвовал на Церковь крупные средства и напивался реже, чем раньше. Моя жизнь складывалась вольготнее, чем у большинства англичан.
Понедельник, 1 декабря 1947 года Остался ночевать Стюрат Бойл [424] . Невысокий, коренастый, комок нервов, старше, чем я думал. Превозносит свою жену Веру – поэтессу. Неравнодушен к евреям; быть может, и сам еврей, поменявший фамилию. Родом из Южной Африки. Ест и пьет мало. Потенциальный католик. Трудолюбив, бережлив, отличается высоким мастерством, а вот фантазии и вкуса не хватает. Именно то, что мне надо.
Вторник, 2 декабря 1947 года Утром обсуждали иллюстрации к «Незабвенной»; Бойл за мной записывал. Подробно пересказал ему содержание, и теперь, если книга пройдет незамеченной, виноват буду только я сам.
Воскресенье, 7 декабря 1947 года Воскресенье не принесло той радости, которую от этого дня ждешь. Я не отдыхаю – потому что не работаю. Встаю раньше, чем следовало бы, а для человека средних лет и устоявшихся привычек это вселяет тревогу. На машине в церковь. Уродливая пригородная церквушка, голая и неуютная. Писем нет, а для меня они, как и для моего глухого отца, – связь с миром. Нет и газет; приходят только после полудня и ничего, кроме отвращения и мизантропии, не вызывают. Кусок жареного мяса, которое подается раз в неделю, съедобным бывает редко. По всем этим, а также по ряду других причин викторианское воскресенье возвратилось Судным днем.
День Рождественских даров, 26 декабря 1947 года
<…> Вся семья собралась вместе. Какие же необаятельные мои дети! Пытаюсь дать Брону несколько дополнительных уроков. Ленив, но не так уж глуп.
Многочисленные вырезки из газет [425] – в основном комплименты. Злюсь, когда люди, которых я никогда в жизни не видел, ругают меня за дурной нрав. Был разочарован рецензией не известного мне юного критика Расселла в «Санди таймс», хотя Десмонд (Маккарти – А. Л. ) и расхвалил его до небес. Уровень рецензирования падает на глазах.
Последнее время плохо переношу наркотические средства – прекращаю принимать снотворное. <…>Написано
Воскресенье, 11 января 1948 года На двенадцатичасовой мессе в церкви на Фарм-стрит встретил Грэма Грина. Еле волочит ноги, небрит и, как выяснилось, с пустыми карманами. Повел его в «Ритц», угостил коктейлем и дал шесть пенсов «на бедность». Оказалось, он неожиданно проникся любовью к Африке и пожертвовал все, что у него с собой было, на африканских миссионеров. <…>
Вторник, 13 января 1948 года Вернулся домой и обнаружил, что дети, воспользовавшись моим отсутствием, совершенно распоясались. Вечерами играл с Лорой в бильярд.
Четверг, 5 февраля 1948 года
<…> Начался Великий пост. Отказываю себе в вине и табаке. А вот Лора в вине себе не отказывает. В результате в воскресенье напились. <…>
Принятое в пост решение сесть за «Елену» так пока решением и осталось. Вместо этого написал дурацкую статью, несколько посланий в газеты и бессчетное число писем. <…>Понедельник, 16 августа 1948 года <…> Последние дни стоит адская жара; лето же в целом сырое и холодное. Дети дома. Тереза кричит не своим голосом, Брон ленится, Маргарет глупа, но прелестна, Харриет безумна. Всю прошлую неделю у нас прожила моя мать. Настроение у меня от ее пребывания не улучшилось – постоянно все хвалит. Уж лучше б она, как это свойственно старикам, жаловалась – тогда бы, по крайней мере, избавила меня от необходимости быть с нею вежливой. <…> Ничего не делаю. Цена успеха – праздность.
Воскресенье, 3 октября 1948 года К причастию. Эллвуд объявил, что уходит. Не стану его удерживать. С его уходом наша жизнь существенно переменится. Другого водителя не возьму: в век Простого человека довольствоваться буду малым.
Четверг, 28 октября 1948 года Мой сорок пятый день рождения. Непродуктивный и нездоровый год. Молю Бога, чтобы следующий был лучше.
Воскресенье, 28 сентября 1952 года
Поехали в гости к Беллоку. Предварительно обменивались многочисленными письмами и телефонными звонками с Джеббсами. Кингслэнд, Шипли. Фермерский кирпичный дом, угловой; рядом покосившаяся от времени ветряная мельница. У входа бидоны с молоком – есть, стало быть, молочная ферма. Выбежали поздороваться два сына Джеббса, один миловидный, в матроске, другой маленький, опрятный херувимчик с парализованной ручкой. Очень радушны. Графин с шерри. Просторный холл, по стенам книги и гравюры сентиментального содержания; фотографии. Чисто и уютно. Младший мальчик пошел позвать «дедушку». Приближающееся шарканье. Входит старик: растрепанная седая борода, черная куртка со следами остатков пищи и табака. Со времени нашей последней встречи похудел; улыбка радушная. Похож на старого крестьянина или рыбака из французского фильма. Поздоровались с ним в дверях. Пахнет лисой. Лоре поцеловал руку, а мне сказал: «Рад с вами познакомиться, сэр». Прошаркал к камину и опустился на стул. Все то время, что мы у него пробыли, безуспешно пытался раскурить пустую трубку.
– Старость – удивительная вещь. Человек превращается в шаркающее животное, но голова остается ясной, как у юноши.
Заметил в углу мою трость и велел внукам ее унести. А заодно – выбросить залетевший в комнату лист. Посмотрел в упор на Лору и сказал:
– Вы очень похожи на вашу матушку, не находите?
– Она выше меня.
– Английские женщины огромны. Равно, как и мужчины, – великаны.
– Я невысок.
– В самом деле? Судить не берусь.
В то, что говорилось ему, он вникнуть был не в состоянии, зато вещал с удовольствием. Говорил значимо, продуманно. И не забывал про вино, что в его весьма преклонном возрасте большая редкость. «Вино? А что вы думаете? За ужином мужчина должен выпивать не меньше бутылки» и т.д. «Писать стихи – дело хорошее. Стихи не забываются. В наше время поэтов наперечет. Я постоянно пишу стихи, великие стихи. Постоянно, но немного. Писать стихи – непростая штука». Перешел на французский и рассказал неприличную историю, за которую извинился. Заметил, что я не все понял. «Вы предпочли бы говорить на двух языках, сэр, или на одном?» Разговор не клеился. Пожаловался, что Нэнси Астор не пригласила его жену на ужин. Сообщил ему, что лорд Астор умирает; не смог взять это в толк. Принялся рассуждать о заносчивости богатых. Ни слова о религии. «Воскресенье? И что дальше?» «Сколько времени люди одинаково одеваются? (Мы были одеты совершенно по-разному.) С Французской революции?» Все попытки напомнить ему, как одевались во времена Директории, ни к чему не привели. «Что нынче говорят о Наполеоне? Что он злодей?» Но, подобно смеющемуся Пилату, ответа дожидаться не стал. Вино доставляет ему удовольствие, трубка действует на нервы. Истинных радостей мало. С нескрываемым наслаждением продемонстрировал ужасающую гравюру собора в Бове – «самую большую на свете».