Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965
Шрифт:
Воскресенье, 7 октября 1945 года
<…> В четверг приходил к чаю отец Муртаг; благочестив, сдержан. «Пишу статью о любви к Богу. Хорошая тема, вам не кажется?» И начал – на редкость наивно и поучительно – делиться с нами своими размышлениями. Неожиданно: «Вас устраивает, что служба идет на латыни? Разве церковная служба не есть великий акт любви?» Думаю, ему надо бы постричься в монахи. Все время повторяет, что не одинок, словно старается убедить в этом самого себя. Когда говоришь с ним один на один – очень невосприимчив.
Вести из внешнего мира все так же ужасны.Среда, 26 декабря 1945 года <…>Хотя и делаю вид, что отрешен от мира, день, когда нет ни почты, ни газет, кажется мне каким-то пустым, и я с нетерпением жду завтрашнего утра: проснусь, а у моего изголовья сложены свежие газеты.
1 января 1946 года Холодный новогодний день. Мои дети утомляют меня. Воспринимаю их недоразвитыми взрослыми; нерадивы, агрессивны, легкомысленны, чувственны, лишены чувства юмора. Начал новый год с того, что возобновил работу над «Еленой», и это при том, что никаких предварительных решений на сей счет не
Суббота, 2 февраля 1946 года Письмо из Америки – из тех, какие там принято посылать авторам. Журнал «Лайф» беспечно предлагает мне издать фотоальбом с фотографиями прототипов моих героев. В ответном письме пригрозил авторам письма тюремным заключением. Приходил к чаю отец Муртаг, и я дал ему «Дневник сельского священника» [396] – любопытно, как он его воспримет. В Меллзе сумел попасть на исповедь и к причастию. Хочется надеяться, что Лора сегодня вернется, боюсь только, что приедет не одна, а с Маргарет.
Воскресенье, 24 февраля 1946 года Американский журнал «Лайф», с которым я уже не первую неделю состою в язвительной переписке, прислал ко мне мало вменяемого юнца по имени Осборн. Теперь, после первоначального абсурдного предложения, хотят, чтобы я написал статью о своих «персонажах» и вдобавок помог художнику их нарисовать. Лег рано, но заснуть не смог – в четверть второго принял снотворное.
Среда, 6 марта 1946 года Оскорбительное письмо от какой-то американской католички. Вернул его ее мужу с запиской: «Буду Вам признателен, если Вы примете дисциплинарные меры в соответствии с обычаями Вашей страны, дабы Ваша супруга остереглась впредь писать хамские письма незнакомым мужчинам».
Понедельник, 18 марта 1946 года
<…> Получил на прошлой неделе приглашение в Нюрнберг [397] . А также – предложение написать «брошюру» для винного магазина; гонорар – вином.
Теперь, когда статья о моих «персонажах» написана, американцы раздумали ее печатать. <…> Сочинил неплохое крохотное предисловие к «Непереносимому Бассингтону» Саки [398] .Нюрнберг,
воскресенье, 31 марта 1946 года
Встал на рассвете. В 5.30 под окном уже нетерпеливо гудела машина с двумя худосочными юристами на заднем сиденье. Неудобный транспортный самолет. В Нюрнберг прибыли в 12.00 по нашему времени и в 13.00 – по европейскому. В аэропорту продержали целый час. Пообедать удалось, только когда добрались до «Гранд-отеля». После этого невеселого начала все пошло гладко. Сегодняшний Нюрнберг – это всего два дома: большой, роскошный отель, реквизированный американской армией, и большое, роскошное здание суда. Город же представляет собой груду развалин, которые отдают трупным запахом и среди которых бродят, словно тени, немолодые немцы среднего сословия в гамбургских шляпах. Нас отвезли на машине во Дворец спорта, который сохранился в целости и сохранности, но, возможно, будет снесен. Это вполне типичное, современное помпезное сооружение, в свое время оно предназначалось для парадов, а теперь немецкие евреи в американской форме фотографируют здесь друг друга на гитлеровской трибуне, выбрасывая руку в нацистском приветствии. По-моему, не меньше восьмидесяти процентов американцев в Нюрнберге – евреи, ведь по-немецки говорят только они. Прогулка с «бедекером» в руках по Старому городу в попытке идентифицировать руины. Затем, ровно в 6.30, началась светская жизнь. За мной зашел Мервин и повел на прием с коктейлями в угловом зале отеля; вместе с многочисленными официальными лицами, присутствовавшими на процессе, главным образом англичанами, пили свежее молодое немецкое шампанское. Потом поехали на машине ужинать на виллу, где Мервин живет с еще тремя коллегами. Меня поразило их рвение и esprit de corps [399] . В Англии мы расцениваем этот судебный процесс, как неуместную пародию, эти же люди убеждены, что делают дело большой важности и сложности, требующее немало сил. Знакомство с документами, которые здесь изучаются, вызывает такую ненависть к немцам, которой не было за все пять лет войны. Заговорили о П.Г.Вудхаусе. Они бы и его с удовольствием посадили на скамью подсудимых. Неожиданно для себя обнаружил, что нахожусь в числе «випов». Странно слышать, когда к вам обращаются с вопросом: «Вы вип?»; ничуть не менее странно без тени смущения отвечать на этот вопрос утвердительно. Впрочем, «титул» этот дает право на некоторые существенные преимущества, как то: отдельную ванную и спецстоловую в здании суда.Понедельник, 1 апреля – вторник, 2 апреля 1946 года
В суд. Громадное здание, по обеим сторонам коридора бессчетное число кабинетов. Зал судебных заседаний обставлен в стиле Вильгельма II; и мебель, и освещение функциональны. Удобно рассевшись в первом ряду галереи, наблюдали, как вводят заключенных и как собираются судьи. Вид отпетого преступника только у Кальтенбруннера. Когда заседание суда открылось, все надели наушники и, вращая диск на подлокотнике, слушали говорившееся в зале на любом из четырех языков – английском, французском, немецком или русском. Из стеклянной будки, где сидят переводчики, до нас донесся их приглушенный щебет. Перевод шел почти одновременно с речью, и возникало странное ощущение, будто два человека переругиваются и слышат в визгливой интонации юной американской переводчицы собственные голоса. Интерес к тому, что говорилось в зале, в большой степени зависел от мастерства и личности переводчика.
Вначале защита, невзирая на протесты русской стороны, привела доказательства того, что пакт Риббентропа – Молотова содержал секретный протокол о разделе Польши, указанном на карте. Затем сэр Дэвид Максуэлл-Файф приступил к перекрестному допросу Риббентропа. Риббентроп похож на жалкого школьного учителя, из тех, над которым постоянно измываются ученики. Он знает, что не подготовился к уроку, знает, что ученикам это известно; знает, что допустил ошибку, когда решал на доске арифметическую задачу; знает, что в этой школе ему рассчитывать не на что, – и все же надеется продержаться до конца семестра, чтобы получить «характеристику» и устроиться на другую работу. Лжет машинально, без существенной выгоды для себя. Максуэлл-Файф
На следующий день смотрел картину дамы Лоры Найт. На переднем плане заключенные на скамье подсудимых. На заднем – трупы и горящие дома. Бумаги у нее на столе по чистой случайности лежали в форме креста, и она не знала, оставить ли их в таком виде или нет. «Вам не кажется, что это иллюстративно ?» – несколько раз спрашивала она меня. Я попытался объяснить ей, что люблю «иллюстративность», но на ее вкусы явно оказал дурное влияние Роджер Фрай [400] . <…>
На следующий день, в среду, 3 апреля, – на американском транспортном самолете в Париж. В аэропорту никто даже не взглянул на наш багаж и паспорта. Из посольства за нами прислали машину; ехал по чудесному весеннему городу. Никогда раньше не бывал в посольстве – здание ослепительной красоты. <…>
Поменять деньги – задача не из простых. «Я никогда не получаю меньше 820 франков за фунт», – похвастался Али Форбс. Оберон: «Я получаю 1000». Поймали его на слове, и он назвал нам имя какого-то поляка и его адрес – неверный. Отправились с Джоном Джулиусом на его поиски. В сомнительной гостинице вежливый, говорящий по-английски тип отвел нас погруженным во мрак коридором в номер, где на кровати валялся, мучаясь с похмелья, поляк в военной форме.
– Деньгами занимается мой брат, – сообщил нам поляк. – Он у зубного. Вернется в половине четвертого.
– Сейчас четыре.
– Значит, вот-вот будет.
Прождали двадцать минут. Несколько раз предлагался кофе. Пришлось выпить. Никто не приходил. <…> Поляк пообещал, что брат позвонит. Позвонил в половине седьмого, назначил встречу, но не у Оперы, а в Кремейер.
Когда он пришел, я сказал:
– Вы с вашим братом – одно лицо.
– Чистая правда. Пришлось встречаться с одним евреем. И сколько вы рассчитываете получить?
– Оберон сказал, 1000 франков.
– Тысячу? У него богатое воображение. У меня есть 720.
– Очень хорошо.
– Вы разочарованы?
– Нет, я знаю Оберона.
Сделка состоялась.
– Где мы будем ужинать? – спросил второй поляк.
– Я должен ужинать в посольстве.
– Вот как? Тут уж вы точно будете разочарованы.Пирс-Корт,
суббота, 25 мая 1946 года
Вернулся домой на такси. Приглашен в следующем месяце в Саламанку. Приглашение принято.Вальядолид,
воскресенье, 16 июня 1946 года
<…> Кое-как в пять доехали до Вальядолида; очень устали и проголодались. После обеда – на официальный прием в университет. <…> Оттуда на vin d’honneur [401] в ратушу. И здесь, и не только здесь, alcades [402] – молодые прохвосты, недостойные городов, в которых они заправляют. После ужина, в полночь, алькальды повели нас в театр и посадили в ложу послушать цыган. Так устал, что до конца не досидел.Саламанка,
четверг, 20 июня 1946 года
Долго ехали в Саламанку; остановились в Бургосе на праздник Тела Христова, но на процессию опоздали. В Саламанку приехали поздно ночью, но до студентов Pax Romana [403] добрались только в четыре утра. Присутствовали на процессии со Святыми Дарами сопровождавшейся фейерверком.21 июня . Священники и студенты на каждом шагу. В городе пробыли пять дней. Довольно скоро перестали ходить на съезды и конференции – скучно и бессмысленно, особенно те, что происходят в университете. Гуляли по городу. Ездили на целый день в Сьюдад – Родриго – на редкость красивый город; на ферме наблюдали за играми быков, сами отбирали телок для случки, играли с ними. <…>
Пирс-Корт,
четверг, 8 августа 1946 года
Вернулся в Стинчком; подвез меня по доброте душевной Протеро. Последние три недели в Лондоне, как и последние три месяца, нахожусь в апатии. С первого августа «Уайт» закрыт – почти ни с кем не виделся. Вечерами, правда, в «Гайд-Парке» было с кем выпить шампанского. <…>
В конце июля в Лондон приехала Диана Купер; прежде чем отбыть на выходные, со мной пообедала; пребывает в великой тоске; договорились во вторник вместе поужинать. Но в начале недели все переменилось: в Лондон собралась Луиза де Вильморен графиня Пальфи [404] . Череда писем и телефонных звонков: прилетает самолетом, приплывает пароходом, приезжает утром, приезжает ночью. В восемь вечера поехал ужинать в «Дорчестер», встретил там Диану, Джун Кейпел, Реймунда. Шампанское в избытке. Не доев суп, Диана и Реймунд отправились в Нортхолт встречать поэтессу. Напрасно взывал к их разуму: мол, даже поэтессе при всем желании не удастся заблудиться в аэропорту; унеслись, оставив меня на два часа с мисс Кейпел. Изо всех сил старалась поддержать разговор, но в мыслях у нее была одна Вильморен. Сидели за столиком, как сидят во время затянувшегося первого акта в ожидании Великой Актрисы. Наконец явилась: хромая, сморщенная, глаза горят: Тулуз-Лотрек, Лоренсен [405] , дух Франции. Помешана на себе, Диана и Джун ей подыгрывают. Несмотря на то что была замужем за американцем и долгое время прожила в Соединенных Штатах, делает вид, что по-английски не говорит. Всякий раз, когда разговор становился общим, принималась взволнованно, страдальчески кудахтать, переводила его на себя и убегала в номер, где вела приватные беседы. Исчадие ада. <…>Вторник, 13 августа 1946 года
Ездили с Лорой смотреть дом в Калмхеде; хочет в него переехать. Викторианский особняк первой половины прошлого века, стоит в лесу, кругом болота. Чтобы его обжить, понадобятся акры ковров, тонны мебели красного дерева, толпы слуг – но после собрания нашего прихода, когда стало ясно, что все присутствующие хотят, чтобы Стинчком превратился в пригород Дерсли, я тоже за переезд. Нынешний владелец Калмхеда – биржевой делец, поместье продает по частям. Цена – 8500 фунтов за 160 акров; недорого.
Вскоре после нашего посещения дом был изъят из числа выставленных на продажу.