Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Во Ивлин

Четверг, 13 февраля 1947 года

По-прежнему живем в мансарде, и это несмотря на все старания «МГМ» переселить нас в номер попристойнее. Ресторан, впрочем, здесь первоклассный, к тому же мы дали нашим корреспондентам адрес этого отеля, и переехать теперь в другую гостиницу было бы несподручно. Веду войну нервов со здешним менеджером, молодым толстяком, – но безуспешно. Выходные прошли спокойно, ходили в кино, фотографировались. Лора отдала должное местным магазинам, отчего похорошела, помолодела и совершенно счастлива. Кит Уинтер приступать к работе не торопится. На обед явился в индейском костюме, и в ресторан его пустили, только когда я дал ему свою рубашку.

Во вторник монашки зазвали меня в отличную монастырскую школу в горах, где накормили обедом, после чего я стал жертвой собирателей автографов и любителей-фотографов, напоследок же пришлось сыграть в «мозговой трест» в присутствии всей школы. В тот же вечер меня пригласили на ужин в университет Игнатия Лойолы. Приехать попросили в пять, поэтому машину я заказал на девять

и просидел в университете лишний час. Иезуиты оказались более гуманными, чем все, с кем мне довелось в Калифорнии встречаться. Гордон дал ужин в нашу честь и пригласил представителей (и представительниц) медицинской профессии, посчитав, что именно врачи составляют элиту «МГМ». Здесь очень рано встают и рано ложатся. Город производит впечатление недостроенного. Повсюду, на большом расстоянии друг от друга, пустые строительные площадки. После войны изобретением искусственного и вредоносного тумана калифорнийцы умудрились испортить даже климат. Женские магазины радуют глаз, в них есть чем поживиться, а вот мужчинам найти сносную одежду невозможно – нет ни воротничков, ни рубашек. Мне не удалось раздобыть даже лосьон для волос. Приходят кое-какие малоинтересные приглашения: со знаменитостями, что похвально, здесь не носятся. Женщины любят собираться большими, шумными компаниями и носят замысловатые шляпы. В такие компании Лору приглашают без меня. Мужчины же обедают в закусочных, где вина не подают. Прислуга в отеле обменивается с постояльцами легкомысленными шуточками, однако к нашей островной отчужденности относятся с пониманием. Официантов мы приучили не подавать ледяной воды, а нашего водителя – не задавать вопросов. У нас представители высшего сословия задают вопросы представителям низшего, здесь же все ровным счетом наоборот.

В четверг Гордон показал нам свой последний фильм «Юные годы», которым очень гордится. Фильм хуже некуда. По счастью, кресла в здешних кинотеатрах снабжены специальной кнопкой, нажатием которой фильм можно остановить. Что я и сделал, стоило только Гордону уйти. <…>

Пирс-Корт,

Антипасха, 7 апреля 1947 года

В Стинчком вернулся без особого восторга. До войны я возвращался домой после долгого отсутствия с радостным чувством: сейчас увижу, что еще выросло в саду, что еще построено в доме. Теперь же меня не покидает предчувствие, что сад еще больше зарос, а дом еще больше обветшал. На потолке огромные разводы от протечки, снаружи осыпалась штукатурка, и все же общее впечатление отрадное: повсюду яркие краски, кожаные переплеты, отполированное красное дерево, жанровые картины маслом в позолоченных рамах. Все это имеет чрезвычайно привлекательный вид, особенно после серого моря, тусклого, однообразного, функционального пластика, линолеума и стали «Королевы Елизаветы». Америка кажется теперь очень далекой, а дневник, в котором я собирался записывать подробности нашей жизни в надежде, что когда-нибудь воспользуюсь ими в качестве литературного материала, – чистым листом бумаги. <…>

Контуры «МГМ» с каждым днем размываются все больше и больше. Похоже, Гордон потерял интерес к «Брайдсхеду», стоило мне разъяснить ему смысл романа. Когда же у него возникли проблемы с цензурой, он счел их удобным предлогом для отказа от проекта в целом. Вздохнул с облегчением и я. <…>

Возвращаясь к Америке. Спустя месяц мы все же перебрались в огромный люкс в отеле в Беверли-Хиллз, где прожили еще две недели. Попали на закрытый просмотр блестящего нового фильма с Чарли Чаплином «Мсье Верду», а после просмотра поехали на прием к нему домой, где собрались в основном евреи из Центральной Европы. Побывали и на студии Уолта Диснея. В результате удалось отдать должное двум незаурядным художникам Лос-Анджелеса. Удалось также восстановить против себя большую часть здешней английской колонии, необыкновенно чувствительной к критике. Приезжал на пару дней Рэндолф: на людях был неотразим, наедине – пьян в стельку. Побывал на кладбище Форест-Лон, где, наблюдая за деятельностью похоронного бюро, наткнулся на золотую жилу. Собираюсь в самом скором времени приступить к работе над повестью, где действие будет происходить на кладбище [415] .

Понедельник, 28 апреля 1947 года Сегодня в поисках нового дома еду в Лондон, завтра – в Дублин. Настроение скверное. Никак не пойму, что подталкивает меня к переезду, – чувство долга или азарт. Вчера смотреть наш дом приходили две пары; одной он понравился, но не подошла цена; у другой деньги есть, но в нашей земле не будут расти их рододендроны – нужна, оказывается, особая почва. Подумываю бросить курить. Во-первых, это умерщвление плоти; не только откажу себе в удовольствии, которое доставляет курение, но и подавлю чванство, ведь когда я держу в руке сигару, то становлюсь более хвастливым и развязным. Во-вторых, это экономия денег, которые я мог бы тратить без ущерба для Лоры или детей. В-третьих, это здоровье; курение распускает, способствует развитию лени, бездеятельности, я откладываю дела, пока не докурю сигару. Сколько раз я принимал решение бросить пить, но долго продержаться не удавалось.

Четверг, 15 мая 1947 года Брат Лоры Оберон напросился в гости и остался ночевать. Порывался поговорить с нами о своей карьере журналиста. Перевели разговор на его связь с Элизабет Кавендиш. Купил сыну Оберону белую мышь. В День Вознесения каждый раз вспоминаю, каким мучительным выдался для меня этот день тридцать лет назад в Лансинге.

Воскресенье, 18

мая 1947 года Пили чай с Максом Бирбомом [416] в его небольшом доме близ Страуда. Прелестный старичок, отменно воспитан, по-прежнему живой ум. <…> Есть в нем что-то от Ронни Нокса, Конрада и Гарольда Эктона. «Во взрослой жизни – поправьте меня, если я неправ, – у языка имеется не меньше семи коконов». Многое из им сказанного было бы пошлостью, если б не блестящий стиль изложения. <…>

Среда, 21 мая 1947 года Начал «Незабвенную». Идет со скрипом.

Пятница, 23 мая 1947 года

«Незабвенная» пишется очень медленно, черепашьими темпами. Некоторое время назад ко мне обратился с просьбой дать интервью американец из Кембриджа. Написал ему, что, если он приедет ко мне, готов с ним встретиться. Сегодня явился. Ирландец из Бостона. Чувство юмора на нуле. Темы, которые он затрагивал, вызывали у меня такую скуку, что я только и говорил: «Нет-нет».

– Как вы считаете, в эпоху демократии радио и кино могут стать большим искусством?

– Нет-нет.

– Вы согласны, что злодей эпохи Возрождения олицетворяет собой борьбу личности с обществом?

– Нет-нет.

– Как вам кажется, сегодняшние издатели оказывают не меньшее влияние на современную литературу, чем покровители искусств в восемнадцатом веке?

– Нет-нет.

После интервью накормил его яичницей – обратный путь ему предстоял долгий; уронил желток себе на брюки. Угостил его шерри, подарил экземпляр «Кэмпиона» [417] и отправил обратно в Кембридж.

Понедельник, 2 июня 1947 года

Решил работать по-новому. В начале литературного пути писал «в пустоту», никогда не знал заранее, что приключится с моими героями, у меня не было никакого заранее продуманного плана, я вносил в рукопись очень мало поправок. Теперь же трачу много часов, просматривая и исправляя написанное. В работе над «Незабвенной» намереваюсь сначала писать черновик, потом отдавать его на машинку, после чего, ясно представляя себе, чем кончится дело, еще и еще раз править уже написанное.

День накануне праздника Тела Христова. Решил, что мой новый метод работы должен положительно сказаться на конечном результате. Сегодня же начну переписывать то, что набросал в спешке.

Настроение негодное – поэтому отправился на долгую прогулку. Уик, Нибли, Стэнком, пересек поле для гольфа. Вернулся, принял ванну, переоделся, выпил стакан бургундского, запил вино апельсиновым соком и раскрыл Генри Джеймса. И, вопреки принятому решению бросить курить, закурил сигару. Удовольствие ни с чем не сравнимое.

Понедельник, 23 июня 1947 года Лора пошла у меня на поводу и купила радиоприемник. Сэр Макс Бирбом уговорил, что третья программа мне понравится, особенно когда мы переедем в Ирландию. Внимательно прослушал все программы и лишний раз убедился, что эмигрировать самое время.

6 июля 1947 года На прошлой неделе закончил первый черновой вариант «Незабвенной» и начал его переписывать; переписываю медленно – задерживает машинистка.

Стокгольм,

понедельник, 18 августа 1947 года

Целый день ходил по Стокгольму, городу ослепительной красоты. Повсюду вода, мосты, деревья; есть очень интересные здания. <…> Девушки хороши собой, не изуродованы косметикой и прическами. Вид обеспеченный, сексуально удовлетворенный.

Вторник, 19 августа 1947 года Опять по городу. Святой Георгий и принцесса: великолепная немецкая резьба по дереву. Ратуша: последнее значительное здание в Европе, созданное для того, чтобы им любовались. Не в моем вкусе, но архитектору в эстетическом чутье не откажешь. Обедал с Виклундом, корреспондентом «Телеграфа» и литературным обозревателем своей газеты: уродлив, отличается обширнейшими знаниями в современной английской литературе. После обеда дал интервью молодой туповатой толстушке. На следующий день раскрыл газету и прочел название интервью: «У обезьяны Хаксли новое хобби – кладбища» [418] . <…>

Пятница, 22 августа 1947 года

Поездка за город с моим издателем, очень скучным человеком. Шведы вообще чудовищно скучны.

– Распродано 35 000 экземпляров книги «Я выбрал свободу» [419] . Отличный результат, – сообщил он мне.

– Очень хорошо.

– Ничего хорошего.

– Почему же? Вы что, не считаете эту книгу правдивой?

– Вовсе нет, там написана чистая правда, но будет ужасно, если она вызовет у шведов ненависть к России.

У шведов крайне невыгодное торговое соглашение с Россией. И им это соглашение не нравится. Для них коммунизм – это попросту русская агрессия. И постичь причину этой агрессии они не в состоянии. Восемнадцать процентов членов городского совета – коммунисты. <…>

Суббота, 23 августа 1947 года На поезде в Упсалу – к канцлеру Энгстрёмеру. <…> Канцлер, нисколько не смущаясь, рассказывал мне, что у большинства студенток внебрачные связи. Город прелестный, многие дома хороши. Собор ужасен. Серебряный колокол королевы Кристины [420] по-прежнему ежедневно звонит «ей на счастье». Поражает полное отсутствие любопытства у шведов всех сословий; на какую бы тему ни зашел разговор – никакого интереса.

Воскресенье, 24 августа 1947 года Вечером мой издатель пригласил меня ужинать. Познакомился с двумя поэтами; один – моего возраста и очень пьян. Называют себя «Группой 40», превозносят Кафку и Сартра.