Чужак с острова Барра
Шрифт:
И она опять разрыдалась, и опять они, крепко обнявшись, прильнули друг к другу,
— И не забывай, — продолжала она сдавленным от рыданий голосом, — ты должен что-то сделать, когда вернешься. В одиночку... много не сделаешь, но попытайся. Сделай что сможешь. Постарайся изменить их! Заставь их понять все это безумие. Чтобы в другой раз, когда в один прекрасный день двое опять полюбят друг друга, как мы с тобой, все не кончилось так же.
Она плакала, у Рори стоял комок в горле, и он не мог выдавить ни единого слова. Потом она оттолкнула его, высвободилась из его
– Ну довольно, — сказала она. — Все это уже лишено всякого смысла. Прощай! Я люблю тебя!
Она снова поцеловала его, коротко и крепко. И прочь. Прочь. Пробежала вдоль берега, вскарабкалась по тропинке и скрылась в ивняке.
Потеряв представление о времени, Рори ждал, не то минуту, не то очень долго, не вернется ли она, хотя и знал, что ждет напрасно.
Никогда в жизни не чувствовал он себя так одиноко.
На следующее утро Рори час простоял у окна своей комнаты, глядя, как Биверскины разбирают залатанный бурый вигвам и укладывают пожитки в большое каноэ. Каноэ было загружено до краев — битком набито провизией, мешками с мукой, постелями и всевозможными бесчисленными предметами, необходимыми для лесной жизни: лыжами, топорами, капканами, рыболовными сетями, ружьями, упряжью для собак, погрузили даже небольшие санки. Биверскины были почти готовы к отправке, когда Джоан Рамзей позвала Рори, они вместе спустились к лавке, откуда наблюдали отплытие.
Кэнайна сидела на носу лодки, мать примостилась посредине, ее большое, грузное тело почти целиком скрывали горы всяческого снаряжения. Джо Биверскин привел на цепях ездовых собак, и каким-то образом в переполненном каноэ нашлось местечко и для них. Потом он столкнул лодку в воду и включил подвесной мотор.
– Дэзи Биверскин очень состарилась за это лето, очень сдала, — сказала Джоан Рамзей. — Вот почему он и посадил Кэнайну на носу лодки. — И после недолгой паузы добавила: — Дэзи Биверскин, наверное, не вернется домой. Надеюсь только, что Кэнайна выдержит.
Глубоко сидевшее в воде каноэ медленно удалялось. Кэнайна уплывала от него. Они больше никогда не увидятся, потому что он твердо решил на следующее лето не возвращаться к заливу Джемса, даже если ему это вновь предложат.
Один-единственный раз она обернулась и помахала рукой. Затем опять отвернулась, глядя перед собой, на бескрайние, пустынные просторы лесов и болот, которые после ее бесполезной борьбы с чужим ей миром вновь наконец заявили на нее права. Рори видел, как Кэнайна нагнулась. Когда Кэнайна распрямилась, она завязывала на голове черную шерстяную шаль. Потом каноэ скрылось за поросшим ивами мыском, и Кэнайна Биверскин, теперь вновь женщина мускек-овак, исчезла в золотистой дымке увядающего лета.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧУЖАКИ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Годовой цикл поведения птиц подчиняется ряду внутренних побуждений и импульсов, отчего у птицы почти не остается необходимости, да и возможности сознательного выбора или решения. Усиление и ослабление этих импульсов связано с увеличением и сокращением количества определенных гормонов,
Весной, когда дни становятся длиннее, возрастает выделение гормонов половых желез, и половое влечение, дремавшее с прошлого лета, вновь пробуждается. Вместе с ним приходит и стремление к перелету на традиционные гнездовья сородичей. Там стая разбивается на пары, которые вьют гнезда. В конце" лета, когда половой инстинкт уже удовлетворен и лихорадочный прилив половых гормонов прекратился, птицу вновь охватывает беспокойство: ею овладевает стадное чувство, стремление вновь оказаться среди сородичей, стремление вернуться на зимние пастбища своего вида.
После лета, проведенного в уединении па озере Кишамускек, Белощека и его канадку начало одолевать желание вновь примкнуть к стаям своей породы.
Поначалу Белощек ясно ощущал, что его подруга не такая, как он, и он смутно догадывался, что с этой ее особенностью должен быть каким-то образом связан тот странный, лежащий далеко от моря край, куда она привела его. Однако его привязанность к ней, подогреваемая взаимным влечением, в долгие жаркие летние дни постепенно окрепла, и он понемногу привык к тихим пресным водам Кишамускека, зажатого со всех сторон болотами и лесами. Временами его по-прежнему одолевало страстное стремление к необузданной свободе беспредельного океана, но это случалось тем реже, чем нежнее становились его отношения с подругой.
Началась линька и положила конец этой фазе годового цикла. Любовные игры теперь прекратились, поскольку поток вызывавших их гормонов иссяк. Привязанность Белощека к подруге не исчезла, но прежний жаркий пыл угас, и его вытеснило новое желание - стремление соединиться с сородичами, беспокойный зов зимовья.
Потом короткая встреча с людьми, которые нацепили им на лапы блестящие кольца, а на шею желтые ленты, ужасная операция, пока она длилась, но позабытая затем так же быстро, как она совершилась. Потом отросли маховые перья, и вновь вернулась способность летать. И воспоминания, смутные и обрывочные, в течение долгих месяцев хранившиеся в дальних уголках его мозга, вдруг обрели ясность и живую силу. Теперь, в преддверии перелета, Белощеку частенько вспоминался остров Барра, его отмели, заросли морской травы и пенный морской прибой.
В холодный темный день на исходе августа, когда пожелтевшие листья осин хрустко трепетали под северным ветром, Белощек и его подруга поднялись в воздух, по сильному возбуждению, которое к тому времени накопилось в них, зная, что наступил перелет. Они набрали высоту и повернули на восток, к заливу Джемса; желтые ленты развевались по ветру. Белощек видел, как позади истаивает в дымке усеянная островками лазурь Кишамускека, он знал, что, несмотря на всю его неприязнь, теперь здесь для него место гнездовья, освященное летним любовным ритуалом, святилище, к которому он неизбежно вернется на следующий год вместе с подругой, чтобы свить там гнездо.