Чужестранцы
Шрифт:
Но туда ее не пустили.
– - Хаек и Ривок не надо!
– - сказал член управы, рассматривая документы, и отложил прошение, Софьи Ильиничны в сторону.
Однажды дело совсем было сладилось: Софье Ильиничне было дано место, и она собиралась уже ехать в деревню. Но и тут явилась преграда: представитель от епархиального ведомства, отец Герасим, нашел неудобным иметь акушерок еврейского вероисповедания и на происходившем в то "время уездном земском собрании запротестовал против назначения Софьи Ильиничны.
Но вот, следом за недородом, появилась и холера. Софья Ильинична опять начала искать места, и на сей раз ею не побрезговали. С жаждою труда, подвига самопожертвования и самоотвержения, приехала она в зажиточный поселок на Волге, чтобы работать при холерном
Жители поселка встретили Софью Ильиничну враждебно. Не прошло и месяца со времени поступления Софьи Ильиничны в холерный барак, а она уже совершенно истомилась и нравственно, и физически; ноги едва держали ее тощее тело, нервы расшатались, не стало сил сносить оскорбления, сдерживать слезы, бороться с раздражением. Спрятавшись в своей конуре при бараке, Софья Ильинична часто плакала, призывала мать, обращалась с упреками к небу... А фельдшер, заставая ее в слезах или слыша, как она всхлипывает, прячась за тонкой перегородкой, высказывал врачу неудовольствие: "куда ей возиться с холерой, да глядя на нее можно с тоски на тот свет отправиться!" И врач, и фельдшер не понимали, что девушка рыдает от постоянных нравственных оскорблений ее тем самым народом, из-за которого болело ее сердце, которого научила ее любить покойная мать и который поминутно плевал теперь прямо ей в душу. Софья Ильинична окончательно свалилась и ночью, под прикрытием урядника, была увезена из своего поселка в город...
С тех пор она уже не пыталась больше поступать на место.
IX.
В колонии чужестранцев было неблагополучно: одному из ее членов, Брошину, предстояла смена местожительства. Брошин никогда в жизни не имел шубы, а ехать в коротеньком, пальто в Архангельскую губернию в самые трескучие морозы было нежелательно.
Другое неблагополучие заключалось в том, что Софья Ильинична лежала в постели больная, погруженная в омут пессимизма и меланхолии, достигших столь сильного напряжения, что друзья боялись за нее, предполагая возможность самоубийства. Роль сиделки у постели больной исполнял тот самый Силин, который не так давно повздорил с нею из-за Франции. Конечно, это была очень плохая сиделка: Силин принадлежал к числу "нытиков", много курил, рисовал перед Софьей Ильиничной мрачные перспективы судеб русской интеллигенции, обреченной, по его мнению, на вымирание и отступление перед новой классовой интеллигенцией. Тоскливое настроение Силина, его похаживание из угла в угол, его мрачные изречения касательно будущего, высказываемые каким-то злым языком, отнимали у Софьи Ильиничны остаток сил и бодрости. Смежив глаза, она прислушивалась к словам Силина и думала о своей жизни, полной нравственных лишений, горечи разочарований, голодовок, бесприютного скитальчества, о своей умершей матери и о бабушке Сарре, и о том, что никого нет теперь у нее на свете, что она всем -- чуждая.
– - Уйдите, Силин! Я хочу остаться одна... Мне тяжело с вами... Спасибо, что пришли и поскучали около жидовки, -- шептала Софья Ильинична, не раскрывая глаз.
– - Вот это мило! При чем тут жидовка?
– - ответил Силин, остановившись посреди комнаты. Ему стало обидно, и тяжело от этих жестоких слов Софьи Ильиничны и стало стыдно за свою неосторожность, нетактичность, непонимание чужой души. Силин не знал, как поправить свою ошибку; по натуре добрый и мягкий, он привык к обществу товарищей, был резок, не умел говорить с женщиной мягче и осторожнее, чем со своим братом. Теперь он хотел бы проявить сострадание, даже нежность к этому человеку с разбитой жизнью и сердцем, хотел бы успокоить Софью Ильиничну теплым словом дружеского участия, но он не умел этого сделать: не было у него таких слов, не было уменья тонко касаться струн больной женской души, не было даже соответствующих нот в голосе...
– - Софья Ильинична, не ревите ради Бога! Будет!.. Неужели вы смеете
– - Я для всех -- жидовка, -- глухо ответила Софья Ильинична.
Силин еще несколько раз повторил: "не ревите", топтался на месте, мотал головой, восклицал растерянно "эх" и чувствовал, что он не способен утешить.
– - Ну, я уйду... Уйти, что ли?
– - спросил он, теребя в руках свою шляпу.
– - Да.
– - Я пришлю Евгения Алексеевича. Прислать, что ли?
Софья Ильинична отрицательно покачала головой. Когда Силин вышел на крыльцо, он почувствовал некоторое облегчение от всей этой сцены, вздохнул и крикнул извозчика, чтобы ехать к Евгению Алексеевичу Тарасову и просить смены.
Была морозная ночь. На небе ярко горели звезды. Город суетился своей бестолковой сутолокой. Всюду мигали огни, шли и ехали люди. Конки, визжа на поворотах своими тяжелыми колесами, отчаянно трезвонили колокольчиками. Белый пар клубами вылетал из растворявшихся дверей разных заведений. Силин покачивался в санях и думал о Софье Ильиничне... В ней, в ее жизни, так рельефно отразилась судьба честного русского пролетария-интеллигента... Столько страданий, столько мук физических и нравственных, столько никому ненужного горя с эпилогом полного одиночества!..
За последнее время с Софьей Ильиничной творится что-то совсем неладное... Она давно уже перестала бывать у своих, не заходила после уроков к Тарасову, хотя это было ей по пути и раньше редкий день она не забегала хоть на пять минут, чтобы посмотреть, как подвигается "Крючник"; когда приходили к ней Ерошин, Силин, или оба вместе, -- она казалась недовольной, молчала и чувствовала себя, видимо, как-то неловко, стеснялась... Быть может, она сердилась из-за того спора об экономических и политических факторах?.. Нет, и раньше такие горячие споры бывали и сопровождались взаимными дерзостями и колкостями, однако потом они встречались, как ни в чем не бывало.
Когда Силин, торопливо взбежав по лестнице, растворил дверь номера, занимаемого Тарасовым, тот нетерпеливо крикнул:
– - Где же Ерошии? Бегал, как сумасшедший, искать денег, измучился, как самая последняя собака, и когда наконец отыскал денег, не могу найти Ерошина!..
– - Законспирировался, значит, окончательно...
– - А мне некогда... Сегодня опять -- у Стоцкой позировка для живых картин...
– - Не выберете ли часок побывать у Софьи Ильиничны?
– - Что такое? Опять хандра?
– - Бог ее знает. Лежит в постели. Хозяйка говорит, что она третий день ничего не ест...
– - А есть ли у нее что есть?
Силин развел руками. Разве она скажет? С нею прямо страшно говорить. Не знаешь, с которой стороны приступить к человеку. Одно сплошное больное место, нельзя дотронуться, -- сейчас слезы, махание руками или молчание.
– - Идите к ней! Вы успокоительно действуете на нервы своим здоровьем, жизнерадостностью... Она вас не прогонит.
– - А я достал ей работу. У Стоцкой живет одна особа: медиум... Судороги какие-то ее сводят, -- массажистка требуется. Рубль за визит...
– - Пойдите к ней.
– - А как же с Ерошиным?..
– - спросил Евгений Алексеевич, в раздумье покусывая кончик уса.
– - Я останусь и буду ждать, а вы отправляйтесь...
– - Прекрасно! Вот вам деньги, а вон там в углу -- тулуп для нашего путешественника...
Евгений Алексеевич наскоро оделся и полетел к Софье Ильиничне. Силин прилег на кушетку и погрузился в думы.
Глубокая тишина, особая томительно-скучная тишина пустующих номеров, изредка нарушаемая одинокими шагами, гулко разносящимися по пустынным коридорам, отдаленным треском стеклянной двери на блоке и где-то монотонно тикающими маятником часами, -- действует всегда самым удручающим образом на человека, если он -- один и склонен к размышлениям. Скучно и грустно, вереницей бегут воспоминания, и самые мрачные мысли лезут в голову... Прислушиваясь к томительной тишине, оттеняемой еще редким размеренным стуком часового маятника, Силин думал о себе, о своей жизни и о жизни всех таких же, как он, пролетариев-интеллигентов...