Чужестранцы

Чириков Евгений Николаевич

– - Очень много! Она, конечно, не говорила мне, что вы там разводили перед ней, но догадаться было нетрудно... Вы опять там толковали о своей эволюционной этике, о процессе Золя и об антисемитизме?.. Бездействие всегда рождает массу мыслей...

Силин вяло посмотрел на Евгения Алексеевича, и в этом взгляде проскользнуло что-то грустно-беспомощное, виноватое и печальное.

Конечно, говорили... Неужели вы не понимаете и не видите, что она нравственно подавлена этим процессом? Я, по крайней мере, давно это заметил, тогда еще, при споре о Франции... Человек без того разбит,

а вам хочется добить его? Мефистофель вы этакий, Гамлет вы захудалый!..

– - Ну, что же она? Успокоилась?
– - глухо спросил Силин.

– - Немного... А теперь надо выпить и закусить... Ероша! Принимай, вот -- сыр, вот колбаса, водка, вот -- удельное красное...

– - По какому поводу?

– - Во-первых, надо на прощание с Ерошей выпить, а во-вторых, сто рублей получил за постановку живых картин и, в-третьих, буду мадам Картошкину рисовать... А главное, нашел Софье Ильиничне работу: массажистка требуется для медиума... Познакомился с одним господином, который вам, господа, будет очень полезен, -- добавил Евгений Алексеевич.

– - С кем?

– - Чиновник особых поручений... Не простой чиновник особых поручений, а либеральный чиновник.

– - Да с кем? Фамилия?

– - С Волчанским. Для вас все стараюсь. Хочу вас в люди вывести...

Они сидели за столом, у самовара, ели сыр, колбасу, пили вино и весело перебрасывались шутками. Когда взгляд Ерошина случайно упал на тулуп, сердце юноши сжалось. Завтра он уже будет далеко от товарищей, не увидит мрачного Силина, не увидит художника, этого задушевного человека, готового отдать свою последнюю рубаху... А всего больше лишь Сашу. Саша плакала, когда он сообщил ей о своем выезде, говорила, что она пойдет за ним на край света и будет любить его вечно.

– - Возьми меня с собою!
– - просила она.

– - Погоди! Сперва поеду один. Надо присмотреться, как и что... Потом я тебе напишу, и ты приедешь.

– - А напишешь? Не обманешь?

– - Нет.

– - Ах ты милый, милый! Дай я нагляжусь на тебя...

И Саша смотрела в лицо юноши пристально и любовно.

– - Я, Евгений Алексеевич, женюсь, -- сказал Ерошин, отрываясь от этих воспоминаний.

– - Что такое?

– - Женюсь, говорю...

– - Давно, брат, пора. А на ком же это ты?

– - На Саше.

– - Когда?

– - Весной.

– - Самое подходящее время, -- вставил Силин.
– - Женитесь, только взвесьте сперва это дело на весах разума. Любовь продукт сильно усыхающий, а если перестанете любить Сашу, что у вас к ней останется?

– - Не перестану.

– - Саша -- человек простой, наших искусств и наук не вкушала, спорить о Марксе и о Джорже не сможет...

– - Да на что будете жить-то? Пойдут ребятишки...

Эти непредвиденные обстоятельства немного смутили юношу.

– - Можно открыть мастерскую, белошвейную, -- сказал Ерошин после долгой паузы.

Евгений Алексеевич начал рассказывать о предполагаемых живых картинах, об Елене Михайловне и о жене городского головы, мадам Картошкиной.

– - Это, я вам скажу, две богини, каждая в своем роде. Стоцкая -- очаровательна... Я готов в нее влюбиться... Есть в ней что-то привлекающее

мою артистическую натуру. Ее глаза жгут, -- говорил немного охмелевший Евгений Алексеевич и, поймав на себе насмешливо-скептический взгляд Силина, неожиданно смутился и начал возражать:

– - Я восхищен, как художник. Что мне за дело до того, что у нее на душе и на сердце? У всех людей -- и у нас, господа, с вами!
– - много пакости... Я вижу образ, этот образ дает мне известное художественное настроение, чувство удовлетворенности художественного вкуса -- вот и все... Конечно, с этим образом я связываю какой-нибудь мираж, но...

– - Ну-с, а с мадам Картошкиной -- тоже мираж?

– - Картошкина... Гм... Она красива, но безжизненна... Это -- кукла, закрывающая глазки и, когда дергаешь ее за шнурок, говорящая "папа" и "мама"...

– - Картинно!..

– - На нее хорошо смотреть издали, а как только она раскроет рот, -- становится досадно: иллюзия исчезает... Стоцкая, -- та полна неуловимой грации, поэзии...

– - Ну-с, а как ваш "Крючник"?
– - перебил Силин.

– - Что вы привязались ко мне с "Крючником"? -- подите к черту! Некогда мне...

– - Жаль мне, Евгений Алексеевич, вашего дарования... Будете рисовать в анфас, в профиль и в ? мадам Картошкину и всех этих богинь -- и только...

– - А как поступили бы вы на моем месте?

– - Я? Я, вероятно, тоже рисовал бы богинь... Я говорю только -- жаль, а не морализирую... Для сего, друг мой, я устарел. Я только констатирую факт.

– - Поеду вот в Питер, -- там поживу для духа.

– - И там такие, как вы, т. е. таланты без имени, мажут и портреты, и голых богинь, лишь бы иметь что-нибудь для брюха. Посмотрим, что будет дальше... Ассимилируетесь.

Евгений Алексеевич вспыхнул.

– - Вы -- теоретик до мозга костей. Разве вы живете?
– - горячо заговорил он, обращаясь к обоим собеседникам: -- Нет! Так жить, господа, нельзя. Это похоже на Робинзона на необитаемом острове. Надо стать ближе к обществу, надо сделаться членом этого общества, чтобы знать и чувствовать, что не в воздухе висишь, а стоишь на земле обеими ногами... А у нас... у вас -- какая-то каста: общество само по себе, вы -- сами по себе. Все ваши стремления из вашего кружка не выходят и остаются одними благопожеланиями...

– - Вы, Евгений Алексеевич, высказываете тоже одно благопожелание, -- прервал Силин.

– - Почему?

– - Связь с обществом, о которой вы говорите, возможна лишь на чисто реальных основаниях. Чем мы связаны с так называемым обществом?

– - Как, то есть, чем?..

– - Так! Ничем. Мы совершенно чужие люди для этого общества. Вы, Евгений Алексеевич, хоть мадам Картошкину можете рисовать; у вас есть реальная точка соприкосновения с этим обществом, а позвольте спросить, за что нам ухватиться? Мы не имеем собственности, чтобы сделаться гласными, чтобы чувствовать солидарность интересов со всеми этими Картошкиными, Тарасовыми... У нас нет ни поместий, ни домов, ни магазинов... У нас нет даже профессии, которая сделала бы нас нужными этому обществу. Наше орудие -- одни хорошие слова, возвышенные идеалы...