Чужестранцы
Шрифт:
Пустота, тоска, бездеятельность, а главное -- нет веры ни в себя, ни в людей, ни в то, что когда-нибудь людям будет житься лучше, чем живется теперь... Когда-то и он умел отдаваться всем существом своим догматам своей веры, а теперь нет ее, этой веры... Где она? Кто ее отнял? В молодые годы пришлось перенести много страданий... Эти страдания сделали его лицо суровым, избороздили лоб морщинами, расшатали здоровье, но не они привели к безверью, к пустоте и бессодержательности, к этому проклятому настроению бессилия и безнадежности... Нет, это пришло потом, когда потянулась длинная цепь годов, похожих на сумерки, с сереньким содержанием и с сумеречным настроением, когда казалось,
Вот в эти-то сумеречные годы, с одними воспоминаниями и с полной безнадежностью впереди, потухла вера, погас порыв, исчезла непосредственность чувства, зародилось сомнение...
Украдкой счастие сокрылось,
Изменой знание ушло,
И черной тучей обложилось
Священной истины чело...
Разъедающий скептицизм сменил слепую веру в душу прокралась апатия... Все старое было изжито и шаталось под ударами разрушительного скептицизма и под напором новых веяний русской жизни, вырождаясь в упорный и неповоротливый педантизм. Все эти шаблонные фразы об общине, артели, сектантстве, как главных факторах грядущего прогресса, потеряли в глазах Силина всякую ценность, а передовые статьи на ту же тему, писанные, как писал Евгений Алексеевич о. Иоанна, по трафарету, приводили его в унылое и раздражительное настроение. Все это, как было и писалось двадцать лет тому назад, так и застыло и производило на Силина впечатление назойливого мотива, который неотвязно преследует иногда человека, как тот ни старается выкинуть этот мотив из головы...
Потом появилось так называемое новое направление. Новое оно было лишь в том смысле, что представители его не видели новых путей для шествия родного прогресса, утверждая, что он пошел по старой избитой дорожке капитализма, а потому иначе разрешали и вопросы "что делать" и "как делать". Это новое направление разбудило вяло тосковавший в бездействии ум интеллигенции. Старики, ревниво оберегавшие свое мировоззрение от всяких "новых слов", не узнали своих друзей и ударили тревогу, -- и вышло то, что в русской жизни выходило уже не раз: честные люди стали мешать друг друга с грязью, пускать друг в друга стрелы остроумия и картечь насмешек и в озлоблении сопричислять противников к лику мракобествующих. А эти мракобествующие радовались и читали отходную всяким направлениям, кроме своего собственного.
Силин стоял в стороне и смотрел холодным взором скептика на эту грызню интеллигенции. Как человек, которого жизнь обманула, как сказка, он был неспособен уже беззаветно увлекаться и верить, и порой, когда дух сомнения мутил его душу, начинал все опровергать, все разрушать и над всем смеяться: и над народниками, и над марксистами, называя и тех, и других мечтателями...
Время тянулось медленно. В голове Силина бродили мысли и думы, беспорядочно толкаясь, опережая друг друга и сливаясь, как носятся по небу в серый осенний день несуразные тучи. Часы в коридоре громко стукали маятником, и этот стук как-то странно громко звучал над ухом Силина, словно напоминал о том, что время уходит, года мчатся, жизнь
X.
– - Ага!
Силин открыл и вскинул глаза на дверь: там стоял Ерошин.
Этот запыхавшийся юноша, полный какой-то клокочущей энергии, решимости и серьезности, казался ему всегда немного смешным, вызывал улыбку, хорошую улыбку старого человека, которому хочется расцеловать милого ребенка, изображающего взрослого... Столько юношеской веры в торжество правды, столько пыла в любви и ненависти и столько непосредственности в выражении гнева и радости! Человек едет чуть не к северному полюсу, не имеет гроша в кармане, и хоть бы тень раздумья!..
– - Ни копеечки. Дайте-ка папироску!
– - скороговоркой произнес Ерошин.
– - Деньги есть. Евгений Алексеевич достал вам 75 рублей и тулуп, -- раскрывая портсигар, сообщил Силин.
– - Есть? 75?
– - радостно воскликнул Ерошин и, не дождавшись ответа, схватил Силина в охапку и стал поднимать на воздух.
– - Постойте! Оставьте же! Не люблю!
– - отстраняя юношу, заворчал Силин, -- эка сколько у вас ребячества!
– - И тулуп есть? Где он ненаглядный?
– - Вон, за диваном!
Ерошин кинулся за диван, вытащил груду овечьей шерсти, развернул и крикнул "браво".
– - Тулупище-то. Да теперь хоть в полярную экспедицию!
Ерошин надел огромный тулуп, потонул в нем с головы до ног и начал прохаживаться по комнате.
– - Отлично. Теперь я -- ваш!
– - Где вы пропадали?
– - удивленно посматривая на этого неунывающего интеллигента, спросил Силин.
– - У Саши был...
– - У какой Саши?
– - Помните: швейка, хорошенькая головка, с которой Евгений Алексеевич хотел рисовать какую-то Грезу или Хлою?..
– - Помню... Ах, вы, повеса! .
– - Я на ней женюсь. Это -- решено и подписано, -- серьезно заявил Ерошин.
Силин расхохотался: так поразило его это решение человека в овчинном тулупе.
– - Ах, вы, мечтатель! Поэт! Славный вы мечтатель!
– - сказал он немного грустно, -- вам надо бы родиться лет 40 тому назад.
– - Что вы хотите этим сказать?
– - запальчиво спросил Ерошин, энергичным движением корпуса сбросив с плеч тулуп.
– - Мало теперь таких, как вы... Смотрю я на вас и вспоминаю, как когда-то давно и я был таким же восторженным и искренним... Блажен, кто смолоду был молод...
– - Прежде всего, я не понимаю вашего тона. Вы, кажется, разыгрываете "учителя жизни"?
– - Да что вы сердитесь?
– - Меня удивляет это отеческое отношение. Совершенно не нуждаюсь в нем!
– - выкрикнул вскипятившийся юноша.
– - Ерошин! Вы меня не поняли.
– - Экая загадочная натура!
– - Что за шум? Очевидно, Ерошин нашелся?
– - проговорил Евгений Алексеевич, появляясь в дверях номера с кульком в руках. Крупный разговор сразу приостановился: добродушный тон вопроса успокоительно подействовал на вскипевшего Ерошина.
– - Да право!
– - сказал тот уже спокойно и, приблизившись к противнику, попросил все еще недовольно-протестующим топом:
– - Дайте-ка папироску!
– - Так уж я устроен: думаю сказать что-нибудь приятное, а выходит одно недоразумение, -- произнес Силин.
– - Это вы -- совершенно верно, -- заметил Евгений
Алексеевич, вешая на крюк свое пальто, -- вы свою черную меланхолию везде разводите!.. Софья Ильинична белугой ревет от ваших приятных слов...
– - Да что же я сказал ей особенно неприятного?