Чужестранцы
Шрифт:
– - Где? Как?
– - В живых картинах изображал Бисмарка...
– - Не может быть!
– - Так точно-с, -- сказал Ванька, переставая мести пол, -- очень даже превосходные картины были. Пели, между прочим, однако все уж не то... Ежели бы недельки две -- три раньше приехали, -- и вы могли бы себе удовольствие получить...
– - А вы разве были?
– - улыбаясь спросил приезжий.
– - Как же-с! Мы вместе с Григорием -- дворником у нас служит -- ходили в тиятру...
– - Вот я вас давеча про Захара Петровича Рябчикова и спрашивал. Знаете его?
– - Захара-то Петровича? Очень даже хорошо. Порядочный господин. В прошлом месяце нашего хозяина
– - Коридорный И-ван!..
– - раздался громовый голос в коридоре.
– - Это он арет... Сердится!
– - ухмыляясь, сказал Ванька и, когда голос еще сильнее загремел но коридору, произнес: -- ну, надо идти, а то осердится совсем, -- и наскоро подогнав к печке сор, вышел за дверь и направился к Евгению Алексеевичу.
– - Соседи завелись, -- сообщил он.
– - Ты вот что, братец: слушай, когда тебя зовут. Спишь много, -- сердито встретил его Евгений Алексеевич.
– - Когда это нам спать? С утра каталажусь... У соседей ваших и был... Тоже надо пол подмести, надо самовар подать, надо за хлебом сбегать, надо одежу, сапоги вычистить, надо рассказать приезжему человеку, где что найти...
И Ванька так много дел переименовал и притом таким страдающим, протестующим тоном, что Евгений Алексеевич удовлетворился и, понизив голос, уже мягко спросил:
– - Кто они такие, соседи-то?
Ванька махнул рукой.
– - Хорошего мало!
– - сказал он.
– - Не успели еще приехать, а уж унтер приходил, наведывался... Кавалер с дамой. Дамочка все за ширмочкой держится, а все-таки мельком видел: из себя недурненькая, блондинка... Захара Петровича сродственница, надо полагать...
– - Какого Захара Петровича?
– - Вот вам и раз! Какого! Рябчикова, которого вы в тиятре-то разрисовывали... Да немецкого-то принца представлял!..
Евгений Алексеевич неудержанно расхохотался.
– - А фамилию моих соседей знаете?
– - Фамилия? Промотов, господин Промотов...
Евгений Алексеевич встрепенулся.
– - Промотов? А как его зовут?
– - Его -- не знаю, а ее -- Зиной, Зинаидой...
– - Вот что, Иван... На вот тебе мою визитную карточку и отнеси этому господину. Скажи, что я -- здесь, рядом. Ответа, мол, жду...
– - Неужто знакомы?
– - Иди, иди! Не твое дело...
– - Хорошего мало!..
– - пробурчал Ванька и пошел отнести карточку.
Евгений Алексеевич волновался. Он почти не сомневался, что это были те самые Промотовы, с которыми случай свел его в Лаишеве, где он подвизался в труппе, а те жили в качестве "чужестранцев"... За три месяца, прожитых вместе в Лаишеве, они сдружились, привязались друг к другу... То время, три года тому назад, Евгений Алексеевич часто вспоминает и теперь еще. Эти три месяца на берегу Камы прошли так быстро и оставили такое резкое впечатление в памяти... Неужели же они? Какая удивительная и хорошая случайность. Через три года -- соседи...
Евгений Алексеевич поминутно смотрел на дверь, ожидая замешкавшегося Ваньку. Наконец отворилась дверь.
– - Владимир Николаевич!
– - Вот случайность! Ну, здравствуйте?
Лица у обоих были радостные. Они крепко и долго жали друг
– - Как вы сюда? Зачем? Надолго ли? Как Зинаида Петровна?
– - Цветет... Ее вы не узнаете... Мы сюда приехали жить.
Они просидели битый час времени, вспоминая прошлое и рассказывая друг другу о том, что произошло с ними за протекшие в разлуке три года, пока Зинаида Петровна не прислала за ними Ваньки:
– - Вас барышня зовут. Обоих!
ХIV.
Владимир Николаевич окончил юридический факультет-университета кандидатом прав еще восемь лет тому назад и таким кандидатом пребывал до настоящего времени.
– - Мы с тобой только "кандидаты прав", -- смеялась Зинаида Петровна, когда все попытки их вырваться из Лаишева оставались тщетными, и на все прошения приходил лаконический ответ: "отклонить".
После петербургской жизни, полной кипучей, лихорадочной работы для ума, сердца и желудка, после постоянного вращения в различных литературных кружках, научных обществах, в среде интеллигентных людей, жизнь в Лаишеве показалась им сущей каторгой. После жизни всеми нервами, всеми фибрами существа, после шумных споров, горячих дебатов, многолюдных собраний, лекций, выставок, разных заседаний, после всего этого нервного столичного грохота, торопливости, суетливости -- разом глубокая мертвая тишина, какая-то странная пустынная тишина, похожая на спокойствие старого заброшенного кладбища... На первых порах молодым супругам показалось, что они внезапно упали в какую-то глубочайшую яму, в колодезь, откуда лишь виден клочок неба с мигающими звездочками, и куда доносится лишь неясный отголосок жизни на земной поверхности. Приехали они в Лаишев зимой, когда городишко был отрезан от всего цивилизованного мира и когда тусклое мерцание общественной жизни городка брезжило лишь в четырех окошках местного клуба, где скучающие обыватели в ожидании партнеров на винт и преферансик, если не толкались у буфетной стойки, то почитывали и газетки. Кругом чуть не на сотню верст -- снеговая пустыня, с грязными пятнами захудалых деревенек, кое-где узкие санные дороги, с медленно ползущими по ним мохнатыми лошаденками, хмурое небо, горизонт которого сливается с снежными холмами, обнаженный лес с голодными волками. А в середине -- Лаишев, центр жизни громадного района -- уезда, и в этом центре, как в глубокой яме, тихо и безнадежно спокойно...
Сидя вдвоем в снятом за 10 руб. в месяц доме, заброшенном наследниками прогоревшего помещика, и прислушиваясь к удручающей тишине и тоскливому завыванию ветра, Промотовы печально переглядывались и молча понимали друг друга...
Как горячи были споры о том, каким путем идет развитие родины, и какая задача стоит на очереди общества!..
Тихо. Только ветер поет свою монотонную жалобную песню, да фитиль лампы шипит, да слышно, как на столе тикают серебряные карманные часы Владимира Николаевича... Изредка темною тенью проскользнет на фоне обмерзших оконных стекол согбенная фигура подгулявшего обывателя, лениво тявкнет собака, церковный колокол медленно сообщит о том, сколько еще осталось спать до утра, -- и снова тихо, тихо...