Чужеземец
Шрифт:
Естественно, не простую, не массовую. Под тёплым крылышком Мирового Совета обитают разные структуры… А потом — по сценарию улыбчивого «лизуна». Например, укол, после которого — глобальная амнезия. Элементарные условные рефлексы остаются — под себя ходить не будет, а вот всё остальное… Язык — под ноль, память — под ноль. Ходячее растение… пустой горшок, который если и можно чем-то наполнить, то это уже будет совсем другая личность.
Но есть вариант и попроще. Тоже укольчик. И — симптомы лихорадки, температура под сорок, отёк лёгких, никакой сопротивляемости организма…
И на Объект Гармая не вернут. Не то чтобы топлива пожалели — главное, мальчик знает о Земле. Мальчик видел её — пускай даже только на обзорном экране в таком же вот медицинском боксе. Всё равно — расскажет соплеменникам, пойдут плодиться легенды, и прости-прощай чистота самобытной культуры.
Большим дядькам в Мировом Совете, ясное дело, на самобытную культуру начхать, но общественность возбудилась бы. Ибо одно из двух — либо свято блюдём чужую самобытность, либо уж давайте вести геологическую разведку, бурить шахты…
И не видно никакого выхода. О чём молиться? О чуде? Но почти все чудеса — это когда Господь смещает вероятность, когда реализуется та возможность, которую никто и всерьёз не принимал, на которую все махнули рукой. А тут что смещать?
Что добрые безопасники Мирового Совета позволят мальчику гулять по Бродвею — ну, или по Тверской — и давать интервью телекомпаниям о своей неотеррянской биографии? Абсолютно исключено! Тогда уж лучше мановением божественного пальца разогнать Мировой Совет… только ведь тогда вспыхнут войны корпораций, как в сороковых…
Так что же, в самом деле смолчать о миссии? Согласиться на «китайскую ничью»?
Пускай по инфору крутят душещипательный мюзикл «Алан да Марья»? Саумарья… Вот ведь бредятина. Но китаец говорил правду — с точки зрения мировой безопасности это наилучший вариант.
Значит, всё было зря? Всё, о чём они с отцом Александром говорили долгими мартовскими ночами, под аккомпанемент вьюг? Церковь так и не узнает, что её ждут? Не узнает, что там, на этой одновременно и невероятно близкой, и чудовищно далёкой планете тоже есть христиане? Никто и никогда не пошлёт туда священников?
Те люди, которых он крестил, так никогда и не приобщатся ко Христу в таинствах?
Так и будут ждать Пришествия Церкви — обречёно и безнадёжно? А уродливая вера Хаонари, не встретив никакого духовного сопротивления, пожаром полыхнёт по Высокому Дому и сопредельным странам?
Как в детской сказочке про птичку на болоте. Нос вынырнет — хвост увязнет, хвост вынырнет…
Окно вновь показало утренний лес. Облитые рыжим солнцем стволы сосен, ветерок, ласково треплющий кусты малины, птичка из травы вспорхнула, и…
И застыла в полёте. Изображение дёрнулось — и замерло.
Воздух в боксе потемнел, сделался каким-то колючим, и Алан почувствовал — шевелятся волосы, точно чьи-то крошечные коготки щекочут кожу на голове.
Он резко приподнялся на локте.
— Ну чего вскочил-то? Лежать тебе надобно,
— Ты? Тётушка, как ты тут? — Алан вдруг сообразил, что шепчет по-русски.
— Как-как, — усмехнулась она. — Известно как, ножками по дорожке.
Она слегка повела ладонью, взметнулся буроватый рукав плаща — и Алан увидел дорогу.
Не особенно широкая — в шаг, не более, — та тянулась в медицинский бокс через коридоры станции, через тёмные космические пространства, слегка лишь подсвеченные фонариками звёзд, через плотные седые облака — земные ли, неотеррянские ли, не поймёшь. Дорога шла мимо городов и полей, протыкала насквозь планеты и, полого поднимаясь вверх, уходила в жемчужное сверкание.
Туда, где свет был ярче солнечного, а молнии казались нитями, из которых соткана завеса…
— Лежи-лежи, — повторила тётушка. — Ишь, отощал весь. Ничего, откормят. Тебе силы скоро понадобятся.
— Ты… ты живая? — губы не слушались его, едва двигались, точно после заморозки у стоматолога.
— Да уж поживее некоторых буду, — кивнула тётушка. — Живее, чем там, — палец её согнулся, указав на Огхойю. С высоты домишки казались детскими кубиками. Вот базарная площадь, вот городская стена… северные ворота… южные. Вот дворец наместника, а вот — чёрные пятна гарей, шебуршащиеся на головешках люди… отстраиваются, видно… Вот — кварталы медников, красильщиков, кожевенников… А вот… От тётушкиного дома осталась лишь груда мусора.
— Сломали, — пояснила она. — Не оставлять же целым жилище государевой преступницы, главной бунтовщицы, от коей вся зараза и потекла, — голос её изогнулся язвительной кривой. — Но ничего, подвал не тронули, не нашли. И что там закопано у меня, всё уцелело. Мальчишка твой знает где, заберёт.
— Тётушка, ты… — голос его прерывался, грудную клетку распирало болью. — Ты — оттуда? — он указал глазами на жемчужную завесу вверху.
— Догадливый, — прищёлкнула она языком. — Ещё с того дня, как вас в степи дождиком помочило. Настырный у тебя мальчик, ничего не скажешь. Умеет выпросить…
— А… А как там? — не нашёлся он спросить ничего глупее.
— Там… — усмехнулась она. — Там лучше там, чем ты думаешь. Но только вот здесь работы много… очень много… Одни кашу заваривают, а другим, стало быть, расхлёбывать. Ничего, не волнуйся. Справимся. Вот с ним.
Палец её растворил белый пластик стены, и в застывшем воздухе нарисовался соседний бокс. Гармай лежал на полу, поджав колени к животу. Койку, застеленную накрахмаленным бельём, он принципиально игнорировал.
— Вставай! Разлёгся тут! — тётушка, умудряясь одновременно быть и здесь, и там, дёрнула мальчишку за плечо. — Некогда спать, идти нам пора, понял?