Чужеземец
Шрифт:
— Угу, может, — скучно глядя на его острые лопатки, согласился Алан. — Для этого всего лишь необходим святой, у которого молитва достаточно сильна. А мы с тобой… духовные калеки.
Луна слегка покачивалась в черноте ночного неба. Словно апельсиновая корка в тёмной речной воде. Не надо думать о воде. А о чём? О песках Сахары? Эта степь ничуть не лучше. Ну да, они рыли ямы глубиной с локоть. По идее, на рассвете там должна скапливаться влага — немножко, но попить хватит. Действительно, глина утром оказывалась чуть сыровата. Всё равно ведь не было полиэтилена,
Может, ему, разбойнику, и виднее… Интересно, а как же всякое здешнее зверьё — мыши, суслики, шакалы… Им что, пить не надо? Где-то же они пьют. Или, как верблюды, напиваются впрок, на целый месяц?
Бурдюк — тот самый, где плескалось на донышке, валялся рядом. Протяни руку, развяжи завязки… Как всё просто. Вот и луна подмигивает, намекает. Нет, не пить — что он, последняя сволочь? Просто понюхать воду… раньше он никогда не замечал, что вода пахнет, и запах её лучше любых роз. Ну, может, смочить губы… а то уже языком их лизать бесполезно, во рту сухо как в той самой некстати вспомнившейся Сахаре.
Он приподнялся на локте, глянул на Гармая. Тот размеренно дышал во сне, свернувшись калачиком на плаще. Это был тётушкин плащ из козьей шерсти — уходя, оставила. Вес невелик, а всё польза. Свой меч-«режик» он воткнул в землю, под углом — так, чтобы в случае чего сразу ухватить.
Нельзя! Нельзя потакать таким желаниям. Воды ему понюхать вздумалось. Что за бред? Но не пить же! Просто понюхать… а если даже и губы смочить — разве это расход? Это же миллилитр всего… и даже меньше. А там ещё литра полтора осталось. На три дня хватит, если только не загнутся они раньше.
Алан аккуратно распутал узел на тонких ремешках-завязках. Луна, почти полная, усиленно в этом ему помогала. При её свете можно было читать… не то что какие-то узлы…
«Остановись! — зацарапался в мозгу скандальный зверёк. — Потом ведь стыдно будет! В конце концов, ты же взрослый, ты старший. Ребёнка обкрадываешь?!» «Гармай простит…» — возразил зверьку Алан.
«Гармай тебе что угодно простит, а вот ты себе не простишь!» «Уж с собой я как-нибудь разберусь!» — рявкнул на зверька Алан.
«Со мной непросто разобраться», — ехидно напомнил обитатель мозга.
«Это будет потом! — утешил себя Алан. — А сейчас… ну самую чуточку. И вообще, это же сон, а сон не считается».
И не слушая более разную внутреннюю живность, припал пересохшими губами к бурдюку.
Луна смеялась. И теперь совершенно ясно было, что на ней не влюблённые обнимаются и не двое зверей борются. Там зверь грызёт человека.
Заснуть не получалось. Лежал, следил за луной, невыносимо медленно ползущей к западу. А звёзды перемигивались, сплетничая. Наверняка обсуждали его.
Зверёк оказался совершенно прав — и теперь вгрызался в душу на законных основаниях. Противная серая крыса по имени «совесть». Бороться с ней было невозможно.
Вода чуть взбодрила его — но взбодрила и крысу. Теперь та бегала внутри черепной коробки, впивалась жёлтыми резцами в мысли, драла острыми
«Пол-литра вылакал, не меньше. День пути».
«Как ты скажешь об этом Гармаю? А ведь рано или поздно сказать придётся, бурдюк на треть полегчал».
«Видели бы тебя сейчас…» И далее начинался список — отец Александр, Ленка, Данила Мищенко, толстая Джулия Мортон, сохнувшая по доктору Иолкину… а потом — здешние: девчушка Миугмах, добрейший кузнец Аориками, мечтавшая о монашестве Илизугги, болтливый старичок Игусси… и, разумеется, тётушка. Вот уж чьи слова прожгли бы его насквозь, не хуже боевых лазеров охранного флота… Тут же начинали скалиться и подмигивать другие — «завмаг» Ирмааладу, судья Миусихару, оба «синих плаща», а на закуску — бородатая рожа Хаонари. Этот был счастлив.
Причмокивал толстыми губами, растопыривал «козой» пальцы, одобрительно посмеивался.
«Как же так? — спрашивал свою крысу Алан. — Почему я не удержался?» «Потому что не больно-то и хотел», — с готовностью отвечала совесть.
«А почему Господь меня не остановил?» «А ты о Нём не вспомнил. Про шакалов вспомнил, про пустыню Сахару вспомнил, а про Него — нет. Ну и как тут до тебя дотянуться? — крыса возмущённо постучала коготком по черепной кости. — А ведь сам тётушке говорил: Он свободу не ломает, как палку об колено».
И ведь не покаешься по-настоящему. Сколько угодно можно читать на память покаянный канон, а священника всё равно нет. Голову епитрахилью не накроют, разрешительную молитву не прочтут. И бетонная плита греха так и будет давить… что толку, что она тебе не нравится? Своей силой не сбросишь.
А небесный купол вращался невыносимо медленно. Степь полностью растворилась в ночи, наконец-то похолодало, быть может, стоило завернуться в плащ — но Алан не двигался. Не пускала его та самая бетонная плита.
Заснул он лишь под утро — ненадолго, может, всего на несколько минут. Что-то ему говорили во сне, и он обещал, уверял, обнадёживал. И знал, совершенно точно знал — обманет. Хотелось поменяться местами с дохлым конём Гиуми — чтобы никаких мыслей, никакого стыда, а только мухи и птицы.
Но ещё сильнее хотелось пить.
Разбудил его Гармай. Осторожно потряс за плечо.
— Господин, вставать пора! Ты как, идти сможешь?
Алан рывком сел, поправил ладонями растрепавшиеся волосы. Вот не догадался обзавестись костяной расчёской, а ведь полезнейшая вещь. На базаре за две медяшки взять можно.
Солнце уже поднялось над горизонтом — огромное, апельсиново-рыжее, пока ещё не особо жаркое.
И тут он вспомнил.
Это было как двести двадцать вольт, пропущенных через желудок. Или как молотком мимо гвоздя, по пальцу — со всей дури.
— Гармай, — уставясь в ломкую траву, прошептал он. — Тут такое дело, Гармай…
Я… В общем…
И всё рассказал. Медленно, глухо — словно рот ему забили песком и язык проталкивается сквозь липкую кашицу.
— Вот такие дела, Гармай, — закончил он и встал на ноги. — Такой вот я оказался скотиной. Об Истинном Боге учил, а сам…