Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Цанкар Иван

— Мне надо идти в школу.

— Идите к нему. Чего вам в школе делать! — И хлопнула дверью.

Качур пошел к священнику. Тот только что вернулся из церкви и переодевался, чтобы отправиться в поле.

— Святая заступница! — воскликнул он, увидев Качура. — Вы что, с ума сошли?

— Почему? — спросил Качур и улыбнулся деланной и почти печальной улыбкой.

Священник стукнул сапогом об пол.

— Почему? — закричал он еще сердитей, и на лбу его выступили жилы. — Еще спрашивает, почему он спятил! Вы женитесь или нет? Отвечайте!

— Женюсь.

Священник

обувался; наклонясь, он держался обеими руками за натянутый наполовину сапог.

Услышав ответ Качура, он приподнял голову, удивленно посмотрел ему в лицо. Потом опять взялся за сапог.

— Почему бы мне и не жениться? — спросил Качур несколько сконфуженно.

— Ну да! Разумеется! — усмехнулся священник и покачал головой. — И детей думаете заводить, да? Много детей?

— Возможно, — покраснел Качур.

— Возможно? Так оно и есть! Может быть, буду жить, может быть, и нет. Может быть, будут дети, а может быть, их не будет. Может быть, они будут жить, а может быть, сдохнут! О никчемный, безбородый мальчишка, треснуть бы тебя вот этим сапогом, да хорошенько!

У священника дрожали руки, и он тяжело сопел от гнева.

— Нет, ты не сумасшедший, ты просто молокосос, сопляк. И жениться вздумал, берет женщину, которая ходит в церковь не молиться, а выставлять напоказ свою роскошную грудь и смазливую рожу. Да благословит тебя бог, но я преподнесу вам такую проповедь, какой еще мир не слыхивал! Чем вы думаете жить? Любовью? Ца-ца-ца! Если женится батрак, ладно, так уж и быть, — пусть лучше женится, чем по бабам бегать! А учитель хуже батрака; по-господски не может жить, а по-свински не должен. Вот так.

Качур повернулся и пошел к двери.

— Куда? — закричал священник.

— Разве проповедь не кончена?

Священник заговорил тише:

— Ступайте с богом и делайте, как вам угодно. Одно скажу вам: жалко мне вас.

Священник молча продолжал торопливо одеваться.

Качур постоял на пороге и вышел.

«Мужик, — подумал он сердито о священнике, но горькая тяжесть на сердце становилась все тяжелей. — Бог знает, может, он разумно рассуждал? И не было ли тени правды в его словах? Скорей бы уж все это кончилось! Раз навсегда! А потом… потом что бог даст».

Через несколько дней в субботу под вечер приехал Ферян. Смеясь, поздоровался он с Качуром, горячо пожал ему руку. Однако Качуру показалось, что смех Феряна не такой сердечный, как раньше, и что на лице его не видно прежнего здоровья.

— О идеалист, значит, ты таки прыгнул «в пасть львиную»! Много слов было в твоем письме, но в конце концов я все же понял, что ты здорово влип, потому и захотелось тебе с горя увидеть христианское лицо! Как же это ты учинил сию глупость?

Качур пожал плечами.

— Ну да, это не трудно! Чертовски мрачная комната. Здесь только слезы лить можно. Пойдем в трактир!

Они пошли к жупану.

— Подавлен ты, по лицу видно, — говорил Ферян по дороге и в трактире. — Но знаешь что? Говоря по правде, зачем падать духом? До сих пор ты жил, говоришь, одиноким и свободным? А как ты жил? Скверно, помилуй бог! Что тебе давала эта независимость,

эта свобода? Наслаждался ты ею? Черта с два наслаждался… Я полагаю, что висеть на виселице одному гораздо хуже, чем вдвоем: хоть друг на друга можно посмотреть, а это немало… Потому, душа христианская, утешься! Что это там за длинноногий? — указал он на долговязого секретаря, который сразу поспешил к их столу.

— Карл Грайжар, секретарь общины! — представился он.

— Что? — удивился Ферян. — В Грязном Доле есть секретарь общины? Если это так, объясните мне скорей, почему в этой проклятой яме тьма, холод и грязь, когда уже во всем мире светит солнце?

— Солнце? — приподнял брови секретарь. — Я его никогда не видел.

— Потому что всегда пьян! — басом загрохотал жупан из-за соседнего стола.

— Ну, Ахиллес быстроногий, прощайте! Продолжим, Качур! Раз ты меня вызвал, как лекаря своей печали, отвечай: любишь ты ее или не любишь?

Качур молча посмотрел ему в глаза.

— Э, — покачал головой Ферян, — печаль, одна печаль.

— Люблю, — заговорил Качур, задумчиво глядя на стол. — Люблю и не отдал бы ее никому другому и думал бы о ней всю жизнь с мукой и желанием. Я не знаю, что это за любовь, не думал и не хочу об этом думать. Мадонна она или служанка — это не моя забота. Только одно знаю: ни покоя, ни радости, ни солнца нет в этой любви. И все же сила в ней большая, и не одолеть мне ее никогда.

На лице Феряна залегли непривычно глубокие складки, он скосил глаза на Качура.

— А как с Минкой?

— Не касайся этого! — потемнел Качур.

— Святая святых?

— Святая святых, именно, — грустно улыбнулся Качур.

— А я думаю, Качур, так: лучше эта девушка, чем настоящая любовь, та любовь, что, кажется, ведет к солнцу! Там тебя ждут кандалы, ад и смерть. А эту ты легче перенесешь, спокойнее, ее слезы будут меньше тебя жечь, и страдания твои будут легче, потому что ты будешь смотреть на них более спокойными глазами… Почему ты так нехорошо смеешься? А я думал утешить тебя!

Ферян непрерывно пил; его глаза помутнели, но лицо оставалось серьезным.

— Хорошее утешение! Не желая того, ты рассказал мне о своем несчастье. В последние дни глаза мои стали очень проницательными… Как с Матильдой? Она уже невеста твоя?

Ферян состроил наполовину печальную, наполовину смешливую мину.

— Ты же знаешь, в моих делах нет ничего трагического, скорее меня постигло справедливое наказание божие! Почему? Возле меня будет сатана, вот и все. Буду бит, если буду пить, ну и что же? И раньше меня частенько били, на другой день я чувствовал боль, но даже не знал, кто меня поколотил, теперь хоть буду всегда знать кто. Представь себе, не так давно она раскинула сети какому-то молодому доктору, я был зол и расстроен, но в глубине души, как только узнал, сказал себе: о, если б ей удалось его поймать! Но нет! Я злился на нее, она — на доктора, так мы и обручились… Взял на себя крест и буду его нести, словно его и нет; ты еще не знаешь, как крепки мои плечи! У тебя же дело совсем иное. Я не хочу тебя упрекать, ты сам хорошо знаешь почему.