Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур
Шрифт:
Качур снял пальто и присел к столу.
— Ладно, Ферян, раз обещал, останусь, хотя нынешний вечер я предпочел бы провести дома!
Качур уставился глазами в стол, подперев голову руками.
— Нет, не все равно, — заговорила учительница, — из-за такой ерунды нельзя преследовать человека. Мне тоже не легко было бы!
— Это все прекрасно и делает тебе честь, мадемуазель Матильда, — произнес Ферян торжественно, — однако служебные дела не обсуждают в трактире. Я знаю, Качур, не эта комедия расстроила тебя. Что стряслось?
Качур взглянул на него спокойным, глубоким взглядом и не
— Ну, оставим это. О том, что спрятано на дне души, не говорят. У каждого человека есть своя святая святых; и людям там нечего делать. И у меня она есть.
Учительница, улыбаясь, посмотрела на Качура.
— Говорят, вам нравилась Минка из Бистры?
— Да, нравилась.
— И сейчас?
— Да.
— Вот это по-мужски! — воскликнул Ферян и ударил кулаком по столу.
— А теперь у нее инженер? — спросила учительница.
— Не знаю, — ответил Качур, и губы у него дрогнули. — Если они нравятся друг другу, очень хорошо. Я ее люблю, как и раньше.
Ферян выпил залпом полный стакан и рассердился.
— Ты, Матильда, баба! Оставь его в покое, не то я выставлю тебя на улицу. Тебя это не касается, кого он любит и кого нет. Может быть, ты сама на него заглядываешься. Заглядываешься? А он даже и не замечает тебя, он слишком умен.
Практикант проснулся и протянул руку через стол.
— Умный! Умный!
Ферян рассердился и на него:
— Цыц! Тихо ты! Тебя никто не спрашивает. Спи!
Практикант снова задремал.
— Францка! — позвал Ферян. — Закрой двери, чтобы какой-нибудь сопляк не подслушал, чем занимаются господа.
— Я пойду, Ферян, — поднялся Качур.
Лицо Феряна внезапно изменилось; оно стало доверчивым и почти испуганным. Он взял Качура за руку и усадил его возле себя.
— Слушай!.. Ты думаешь, ты один? Думаешь, что и я когда-то не был таким, как ты сейчас, каким ты был в то воскресенье? Ты знаешь, я, конечно, пьяница, — про нос я тебе врал, не в нем дело, — но, поверь, ты не говорил бы так в воскресенье, если бы меня не было на свете. Ты думаешь излечить мир сразу, одним ударом, — а я пью и лишь изредка даю гомеопатический порошочек то одному, то другому; принимают и даже не знают, что приняли. Это не мой метод, нет! Что такое метод?.. Такова моя натура. Не терплю, чтобы мне мешали пить. Не желаю менять трактир. Не люблю мешать и вино: доленьское, потом випавское, а под конец штирийское — нет! Я не создан для этого…
— Зачем ты это говоришь? — спросил Качур удивленно.
— Верно. Не нужно.
Ферян нагнулся еще ниже, положил ему голову на плечо.
— Что-то я хотел сказать другое, но совершенно вылетело из головы… Слушай! Тебе нужны деньги?
— Что?
— Ведь я их все равно пропью. Эх, пьян я. — Он мутным взглядом посмотрел на учительницу. — Ты что?
— Пьяница!
— Вот накажет тебя бог, будешь моей женою.
Качур нагнулся еще ниже и спрятал лицо в ладони.
— Как гадко, как все гадко!
— Что гадко? — удивился Ферян.
Качур поднялся и быстро оделся.
— Не обижайся, Ферян. Видишь, я болен. Спокойной ночи!
Шагал он быстро, качаясь. Пришел домой, лег на кровать, не погасив огня. Его глаза лихорадочно блестели.
Он уже забыл, что сидел в трактире,
«Ведь все потеряно! Навсегда!»
Ему вспомнилось все его смешное поведение, и он громко рассмеялся. «Зачем все это? Зачем? Я, бедняк, которому некуда голову приклонить, у которого на свете нет ни одного близкого человека, хотел еще от своей бедности уделить другим. Не испробовав даже капли любви, думал другим черпать ее полными ковшами. «Помоги себе сам!» — сказали Иисусу. О боже!»
Он заснул и во сне метался и кричал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
На счастье Качура и к пользе высокой словенской нравственности и единства в феврале умер от скуки учитель в Грязном Доле, и Качур перебрался туда со своим узелком и посохом.
Село было длинное, разбросанное. Такого темного и грязного села Качур еще ни разу не видал. Когда солнце сияло над всем остальным миром, на здешних улицах всеми цветами радуги переливалась грязь. Грязный Дол лежал в глубокой котловине, со всех сторон огороженной холмами, заросшими низкими кустарниками, такими же темными и заброшенными, как и самое село.
«Кому пришло в голову поселиться в этой пустыне? — удивлялся Качур. — Наверняка каким-нибудь контрабандистам, дезертирам, браконьерам и разбойникам».
За церковью он увидал человека, который разбрасывал навоз. Приземистый старичок, с широким загорелым лицом и густыми седыми бровями, с серой щетиной на небритых щеках, был одет в полотняную грязную рубаху и жилет из грубого сукна; штаны подвернуты до колен, а ноги обмотаны мешковиной. Качур увидел на шее у старика поповский воротничок и удивился.
— Кто вы такой? — повернулся к нему старичок.
— Учитель я, вчера вечером прибыл.
— А я священник, — ответил старик и продолжал разбрасывать навоз, не интересуясь больше новым учителем.
Качур удивился и пошел дальше.
— Завтра воскресенье? — закричал вслед ему священник.
— Да.
— Зайдите в полдень ко мне!
Качур остановился в школе, в неприветливой, крытой соломой крестьянской избе возле церкви. В сенях, в его комнате, в классе воняло, как в хлеву. В сенях он столкнулся с высокой, тощей женщиной в подоткнутой юбке; сжимая в руке березовые розги, она гналась за оборванным мальчишкой; оба исчезли в хлеву, и Качур услыхал оттуда крики и ругань.
Он заглянул в класс и испугался. Посередине длинной, низкой комнаты стояло несколько трухлявых, изрезанных, облитых чернилами парт. Перед ними — грубо сколоченный колченогий стол и когда-то господский стул, из которого теперь торчала солома. Стены черные и сырые. Над столом висел портрет кесаря. Он был совершенно закопчен и, так как изображения не было видно совсем, под ним пришлось подписать большими буквами: «Портрет Франца-Иосифа I».
Качур вошел в свою комнату, и на душе его не стало легче. Комната была такая же темная и пустая, как и класс, только меньше и уже, как закуток для доживающих свой век стариков. Стояла в ней одна кровать.