Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Цанкар Иван

— Нет, не думаю.

— Знаете, если самого себя не развлекать, можно спятить. Поверите, я иногда стою перед зеркалом и рассказываю себе смешные истории… Спокойной ночи!

И поспешил обратно в трактир.

«Вот с кого надо брать пример», — подумал Качур. Холод охватил его, когда он вошел в свою комнату, мертво смотрели на него черные стены. Качуру показалось, что он заперт в тюрьму, и сердце его малодушно сжалось.

Когда он лег и потушил свет, ему ясно представился его коллега, принявший нехристианскую смерть. Бледный, с длинной редкой бородкой и глубоко запавшими глазами. «И я был таким, как сегодня ты. И ты станешь таким, каким я был, когда заперся здесь. В облаках витали мои мечты, радостные,

светлые, как солнце, а умерли в грязи. Не надейся, что тебе когда-нибудь удастся выполнить хоть частичку, хоть слабую тень своих замыслов. Скоро ты услышишь злого духа, ляжет он тебе на грудь, обовьет горло. Пить будет кровь из теплых жил, из сердца; твои слабые бескровные руки бессильно повиснут, и ты не сможешь сопротивляться. Выпьет тебя злой дух, высосет до последней капли, и тогда ты запрешься, как заперся я».

— Оставь меня! — закричал Качур и в страхе спрыгнул с кровати. Запер двери и, держась за стены, вернулся в постель весь в поту. Все утро он был подавлен и задумчив. Звонили к обедне, и он пошел в церковь, потому что не знал, куда еще деться. Церковь внутри была еще беднее и запущеннее, чем снаружи. Потемневшие картины на стенах и роспись на потолке терялись среди больших сырых пятен. Алтари покривились; деревянные святые тоже стояли криво и качались, когда кто-нибудь подходил к алтарю. Кафедра проповедника походила на огромную пустую корзину, насаженную на сучковатую колоду.

Церковь была полна. Впереди, вплотную к главному алтарю, стояли женщины. Воздух был затхлый и сырой, люди кашляли, плевали, шуршали женские юбки; у входа во весь голос ругались двое крестьянских парней и в конце концов подрались; под кафедрой расхохотался мальчишка, старик схватил его за ухо и выгнал из церкви.

Качур стоял перед ризницей и разглядывал людей. Ему казалось, что на всех лицах лежит мрачная тень Грязного Дола, грязных улиц, серых домов и даже его темной пустой комнаты. Среди женщин, стоявших перед алтарем, он заметил рослую девушку в красном шелковом платке на голове, в ярко-красной кофте и зеленой юбке. Лицо ее дышало здоровьем и молодостью; тень Грязного Дола лишь слегка коснулась ее полных и немного надменных губ, спокойных, без всякого выражения карих глаз. Качур отвел свой взгляд от ее лица только тогда, когда служка позвонил и священник появился перед алтарем.

Богослужение удивило Качура, но, подумал он, в Грязном Доле оно и не может быть иным. Здесь даже ладан пах не так, как в других церквах, и свечи горели не так торжественно. Все было каким-то обыденным, скучным, земным: священник расхаживал перед алтарем твердым, тяжелым шагом, будто шел в поле за плугом, дароносицу открывал мозолистой, крестьянской рукой, будто дверь на сеновал. После даров он прошел в ризницу, снял с себя облачение и поднялся на кафедру. Перекрестился, произнес молитву и высморкался в большой зеленый платок. К удивлению Качура, в тот же миг вытащили платки все мужчины и женщины; старый крестьянин, который стоял в дверях, высморкался пальцами на пол. Затем священник сказал:

— Христиане! В Грязный Дол прибыл новый учитель, молодой господин, вон он стоит возле ризницы.

Все повернулись к Качуру.

— Обходитесь с ним по-хорошему. А не то дело со мной будете иметь. Чего это смеется тот сорванец? Ну-ка ты, там рядом, возьми-ка его за уши и отдери как следует! Не вздумайте поступать с новым учителем, как вы поступали с прежним — загнали его, разбойники, прямо в ад! Если хоть один дотронется до него или косо посмотрит, я ему так надеру уши, что всю жизнь будет помнить! А за отпущением грехов пусть тогда идет себе к Наце в Разор или же к Берлинчеку в Мочильник: у меня он его не получит. Детей посылайте в школу по силе возможности. Коли на полях нечего делать, пусть без дела не болтаются, не сбивают гнезда да не гоняют мяч. Чтобы я

ни одного сопляка на улице не видал. Поколочу без всякого милосердия, а к отцу пошлю жандармов. Что вы думаете, учителю зря платят? Он воровал бы наши деньги, если бы стоял с указкой в пустой школе. Что бы вы сказали, если бы я обедни не служил, не исповедовал вас и не причащал? Деньги брал бы, а ничего не делал? Учителю тоже надо сказать, чтобы он сопляков в церковь водил, школил бы их как следует, крепко драл, когда требуется. А требуется это всегда. Они все равно ничему не научатся, потому что дурни, но хоть палки будут бояться. Надо еще сказать вам вот о чем: не воруйте, не деритесь в трактирах, мужики пусть оставят в покое баб, а бабы не изводят мужиков, а то беда будет! Аминь.

Во время этой странной проповеди и после нее, пока продолжалась обедня, Качур только изредка взглядывал на девушку в красном платке, но стоило ему зажмурить глаза, как она вставала перед его глазами, как живая. Взглянув на нее последний раз, он вышел из церкви и пошел к священнику.

Больше всего его поразило то, что, кроме красной кофты, девушка ничем не походила на Минку: ее лицо не отличалось белизной раскаленной стали, ее глаза не были черными и не блестели, губы не усмехались. И тем не менее сердце его трепетало, кровь обращалась быстрее, хотя голова оставалась холодной.

Священник весело поздоровался с ним. Он сидел за столом, засучив рукава и сняв воротник. Тут же он налил себе и Качуру водки.

— Таких проповедей я еще не слыхал, — улыбнулся Качур.

— А чем не хороша? — серьезно возразил ему священник. — А что бы вы стали проповедовать этим дуракам и разбойникам?

Качур почувствовал, что священник прав, и промолчал. Обедали быстро: подавала полная толстомордая баба, неприветливо поглядывавшая на Качура. Священник пальцем указал на нее:

— От такой труднее избавиться, чем от законной жены. Думаете, я могу ее прогнать? Она мне устроит такую головомойку, что впору будет самому бежать из дома. И опять все пригорело…

— Бог знает, у кого больше пригорело! — ответила женщина, окинула обоих презрительным взглядом и хлопнула за собой дверью.

— Знаете, чего она злится? Что я вас еще вчера вечером не затащил к себе и что я не хочу, чтобы она здесь сидела. Она молодых людей любит.

Сложив руки на животе, он громко засмеялся.

— Ну, довольно об этом. Надолго к нам, как думаете?

— Никак. Не думал я приезжать сюда и не думаю, чтобы что-нибудь изменилось, если бы я захотел уехать. Одно только думаю, что долго не протяну, потому что кончу, может быть, так же печально, как мой предшественник и коллега.

— Привыкнуть надо, вот и все. Я вот привык. Не тянет меня теперь никуда, и даже, если бы и захотел уехать, люди не пустили бы, загородили бы дорогу косами. И куда мне? Прожил я здесь двадцать лет, омужичился. Разве я смог бы жить по-иному? Здесь только один выход: будь таким, как все, или погибай! Теперь я и не хочу никуда. Да и куда? На меня везде смотрели бы как на белую ворону.

— Вас сюда в наказание послали?

— Разумеется! Кто же станет проситься в Грязный Дол? А за что наказали, я уж и не помню точно. Когда человек привыкает к тюрьме, он забывает свое преступление. И вы, молодой человек, тоже будете разбрасывать навоз.

— Разве нет другой возможности? Ведь можно думать, читать!

— Нет! Посмотрите на мою библиотеку: один требник, и все. Было еще несколько книг, но, кажется, кухарка растапливала ими печку, и я не стану ее за это бранить. Размышления, книги — все это расслабляет волю человека, делает его недовольным, больным. А вот поработайте в поле, походите за скотом — и вас не будут беспокоить никакие мысли, и вы доживете до глубокой старости. Мне уже семьдесят лет, а я уложу вас на лопатки, как ребенка. И до ста лет доживу!