Чужое лицо
Шрифт:
5
«Вниманию встречающих! Совершил посадку самолет «Аэрофлота», прибывший рейсом 24 из Брюсселя. Повторяю: совершил посадку…»
Голос был мужской и такой оглушающе-неразборчивый, что Незначный невольно поморщился. Совсем недавно, всего год-полтора назад, новый, построенный немцами специально к открытию Московской Олимпиады аэровокзал международного аэропорта в Шереметьево был чудом современной архитектуры, стеклянно-голубым храмом XXI века, утопающим в хвойно-березовом лесу Подмосковья. Прозрачные стены удваивали и утраивали ощущение простора внутренних залов. Никель стоек и дверных ручек сиял матовым глянцем. Уборщицы в белоснежных импортных комбинезонах гордо катили через залы бесшумные кубы импортных же пылеуборочных машин, которые снимали с глянцевого пола даже микропылинки. И тихий, ласковый женский голос с какой-то нерусской, небесной вкрадчивостью объявлял по радио по-английски,
Еще тогда, во время Олимпиады, Незначный хорошо знал, что это изобилие и эти смехотворные копеечные цены на икру – простой трюк, чтобы с первого шага прибывшего с Запада туриста опрокинуть его предвзятость и показать, что все слухи о продовольственных трудностях в СССР – глупая антисоветская брехня. Он понимал, что едва кончится Олимпиада, как все это изобилие исчезнет. Теперь каждый раз, когда он приезжает в Шереметьево встречать очередных американских туристов, он испытывает горечь и досаду. Ну хорошо, пусть уже нет в буфетах икры по 70 копеек за 50 граммов, пусть нет гусиных паштетов и финского сервелата, но куда девался мягкий, неземной женский радиоголос? Почему его сменил этот ухающий ржаво-железный мужской хрип? И почему эти толстозадые уборщицы уже не носят форменные белые комбинезоны, а ходят, как уборщицы всех московских вокзалов, в какой-то серой дерюге? И почему их пылеуборочные комбайны, когда-то бесшумные, стали реветь, как авиамоторы? И зачем на всех дверях служебных помещений рядом с голубым стеклом и никелем появились эти чудовищные амбарные замки?
– Ох уж это наше русское разгильдяйство! – сказал он со вздохом Людмиле Звонаревой, гиду «Интуриста», которая, как и Незначный, приехала встречать Вильямсов. Они сидели в кафетерии, пили чай с сухими, позавчерашними, что ли, бутербродами. Красивая, сорокалетняя, небольшого роста шатенка – юркая, веселая, вся в импортной косметике, одетая в дымчатую канадскую дубленку, – Людочка Звонарева знала три иностранных языка и была одним из лучших гидов «Интуриста» и осведомителем КГБ. Ни один иностранный турист, глядя на эту беспечную хохотушку с озорными жизнерадостными глазами, кокетку и болтушку, сыплющую анекдотами, не мог и предположить, что по ночам Людочка Звонарева пишет в КГБ длинные, обстоятельные отчеты с подробными психологическими характеристиками своих подопечных. Оба – и Незначный, и Людочка – знали по опыту, что от посадки самолета до выхода пассажиров в таможенный зал у них еще есть минуты три-четыре, и Людочка сказала:
– Что-то у вас вид неважнецкий, товарищ майор. Вроде и работы сейчас не густо – туристов нет почти… Я имею в виду – стоящих, нужных…
– В том-то и дело, – ответил Незначный. – Когда был «детант», турист шел косяком и было из кого выбирать. Если кто-то срывался с крючка – ну и пусть, были другие кандидаты. А сейчас все зажали, туристов нет почти, одни старухи, а план по вербовке никто не снижает. Плановая экономика! Лопни, а выдай ту же норму, что и три года назад при «детанте». Поэтому Вильямса нужно брать в оборот с первой минуты. Он вообще оказался фигурой особого интереса. – Незначный интонацией подчеркнул слово «особого», поскольку большего Звонаревой знать не полагалось, и встал. – Так что пошли раскидывать сети, Людочка. Пошли встречать молодоженов…
– Ну, у меня еще есть время, пока они пройдут таможенный досмотр, – ответила она и осталась допивать свой чай, а Незначный отправился в скрытую от глаз приезжих «дежурку» при таможенном зале.
В зале таможенного досмотра прибывшие из Европы советские кинематографисты уже шумно толпились у ленты багажного транспортера. Они стаскивали с конвейера свои огромные, набитые западным барахлом чемоданы, а кроме этих чемоданов у них еще были ручные сумки, баулы, авоськи, пакеты, коробки. Экономя на носильщиках, они собственноручно тащили этот багаж на столы таможенного досмотра… Незначный и еще трое его коллег из бельгийского, французского и английского отделов КГБ стояли в «дежурке» за дымчатым стеклом и, невидимые снаружи, с удивлением узнавали известные всей стране лица – Бондарчука, Баталова, Бурляева, Соловей, Мордунова, Красавиной. У них не только не открывали чемоданы, но даже не проверяли их документы, и кинозвезды были убеждены, что вот она, сила их славы. Действительно, кто не знает знаменитого комика Мордунова? Потеха, усмехнулся про себя Незначный, стоит
Следом за советскими кинематографистами шли иностранцы – просоветский бельгийский писатель (Вася Собинов, сотрудник бельгийского отдела КГБ, нажал на пульте белую кнопку, и там, у таможенника, зажглось перед глазами белое табло, что означало «легкая внешняя проверка»), потом два французских коммерсанта, несколько англичан и, наконец, в перспективе стеклянного коридора появилась долгожданная пара – супруги Вильямс. Как это бывает со всеми иностранцами, которые впервые прилетают в СССР, они шли по коридору с явно заметной настороженностью и любопытством. Незначный усмехнулся: красивый, новый, воистину европейский аэровокзал напрочь ломает сейчас их убеждение, что они попали в медвежий угол и что на каждом шагу тут колючая проволока и КГБ. Он уже протянул руку к белой кнопке, чтобы дать сигнал таможеннику пропустить их без всяких проволочек, но тут увидел, что шея Роберта Вильямса глухо укутана шарфом, из-под которого выступает белая марлевая повязка. Секунду подумав, он нажал синюю кнопку, и таможенник тут же снял телефонную трубку.
– Что у него там на горле намотано? – сказал Незначный в микрофон. И услышал, как таможенник спросил у Вильямса по-английски, держа в руках их документы:
– Что у вас с горлом, мистер Вильямс?
Вильямс открыл рот, просипел что-то неразборчиво, но тут же вмешалась его жена, сказав ему со смехом:
– Ты уж помолчи, дорогой! – И повернулась к таможеннику: – Он простудился. В Брюсселе ужасная погода, а он еще пил виски со льдом!
«Замечательно, – подумал Незначный, – будем тебя лечить, мистер Вильямс, – вот и предлог, чтобы познакомить тебя с кем-то из наших врачей». Он нажал кнопку связи с медпунктом и приказал дежурному врачу:
– Ольга Викторовна, в таможенный зал, срочно. Посмотрите, что там у американца с горлом, и внушите ему, что это очень серьезно. Заодно прощупайте эту повязку – не везет ли он в ней что-нибудь…
Сквозь дымчатое стекло он видел, как при приближении врача Вирджиния побледнела и сказала:
– О нет! Мы не нуждаемся в докторе! Это обыкновенная простуда!…
– Не беспокойтесь, – ответила ей на плохом английском Ольга Викторовна. – У нас медицина бесплатная. Пройдемте со мной в медпункт.
Тут же подскочила и Людочка Звонарева и защебетала весело и бойко:
– Господа Вильямс? Здравствуйте! Я ваш переводчик и гид из «Интуриста». Медицинский осмотр – это простая формальность. Но если доктор скажет, что нужно лечиться, – у нас прекрасная медицина и все совершенно бесплатно…
В медпункте Роберт Вильямс охотно открыл рот и продемонстрировал врачу распухшие, с белым простудным налетом гланды. И не проявил никакого беспокойства, когда медсестра сменила ему его марлевую повязку на новый компресс. Ольга Викторовна выписала доктору Вильямсу аспирин и полоскания и сказала Людочке Звонаревой, чтобы она обязательно, не откладывая, завтра же отвезла доктора в поликлинику к врачу. Небольшая температура (37,2°) может увеличиться к вечеру, а это опасно, в Москве морозы…
На этом короткий инцидент был исчерпан, и Людочка Звонарева повела супругов Вильямс к интуристовской «Волге». Следом носильщик катил на коляске их небольшой – всего два чемодана – багаж.
6
Даже если вы возвращаетесь домой из короткой командировки, вам кажется, что, пока вас не было, в городе что-то должно было случиться. И вы невольно ищете взглядом приметы этих событий.
Ставинский не был в Москве шесть лет. Первые три года эмиграции он еще навещал ее в снах, ему снились ее улицы, площади, парки, запах сирени за окном его квартиры в Ростокинском проезде, сухая летняя пыль Тверского бульвара, суета молодежи на улице Горького. В глухие портландские ночи его душа перелетала половину земного шара и без устали бродила по московским улицам и переулкам. Во сне Ставинский примечал все то, что раньше прошло мимо его внимания: резной забор в глухом переулке, тенистую подворотню, старый кирпичный особнячок…